хорошо, погода нас балует, бывает прохладно, даже иногда дождь, но все-таки как хорошо из зимы попасть в этот благословенный край. Нам звонят по телефону, и я знаю о всех Ваших бедах, и часто думаем о Вас. Еще раз привет от П. Л. Целую крепко…»

Валентина Михайловна – Анне Алексеевне

«23 марта 1966 г., из больницы

Моя драгоценная – вчера так умучили лечением (без передыха от 6 до 10 вечера), что разрыдалась и захотела в покой вечный. Ночью не спала. 6 раз меняла взмокшие рубашки.

Сегодня утром спустила все 4 шины. Наконец дали камфору, и я пришла в себя.

Опять верю, что увижу вас. Спасибо за открытку. Тамара методична, как часовой, – ежедневно бывает у меня от 1½ – 2 часов. Привозит питье и еду. Герой! Вера Ник. больна гриппом, Терновский тоже. <…> 2 раза был у меня Василенко, 1 раз специально удостоена была, 2 раз – в общем обходе. Он из „великолепных" Magnifico[177]. <…>

Всё путают. И врачи делают ложные выводы „в медицину", и защищают ученые степени не быстро, но верно…»

«26 марта 1966 г., Москва, из больницы

Дорогой, драгоценный друг мой любимый, Анна Алексеевна, и с неповторимым образом мышления (так, кажется, о нем выразился Сноу) Мажисьен – Миозотис[178]

– Петр Леонидович. Мне не только лучше, но, как видите, в день своего и Ан[ны] Ал[ексеевны] дня рождения позволяю себе некие вольности, а может, и непочтительности.

Я оживаю.

Спасибо за телеграмму.

Меня сегодня с утра навестил В. Н. Терновский с дарами – цветы и книжка стихов Бажана „Итальянские встречи". Дальше: Тамара в ярко-сиренево-голубых волосах (таких еще не бывало!) с цветами и / жареной! (все разрешили есть) курицей. Дальше: Вера Никол. с навагой, цветной капустой, морсом, рисунком 3-летней внучки и 4 рассказами Честертона, которые перевела Наташа [Н. Л. Трауберг] для сборника Честертона, котор[ого] она составительница и редактор. Рассказы – дивные, сохраню для вас.

Как много надо поговорить с Вами и почесать за ушком (если Madame разрешит!).

Я еще не совсем уверена, как болезнь подействовала на мой организм и на мою всегда неуравновешенную голову.

Тут обнаружилось, что я говорю на каком-то особом языке: никто не понимает, и думали, что я брежу.

Плохо было очень, очень. Елена Константиновна [Березовская] почти ежедневно забегает ко мне – говорит, что вы ей это завещали.

Они с Евг[ением] Михайловичем Лифшицем] неожиданно едут 8 апреля в туристическую поездку в Западную Африку, Грецию и Италию на месяц.

Много разного и интересного произошло в последнее время, и если это перемешать с больничными впечатлениями, то хочется „приблизиться" к Честертону.

Хочу шашлык, поджаренный у вас в „Grille" под красным светом. Хочу видеть Антарктическое семейство во всей красе и всех вместе.

Неужели это все возможно и будет в моей жизни тутошней (земной!)?

Спас меня все же Василенко. Оказывается, в эту клинику со всего Союза ждут места месяцами. Но, в конце концов, все же все очень смешно. Но до чего бывает обидно, противно!

Вот вам мои „глупости"…»

«Всё правда, хоть и 1 апр. 1966 г.

Моя драгоценная, дорогая!

2 письма от Вас получила (одно через Вер. Ник.), и второе сегодня почтой. Раз – два благодарю.

Надеялась (в уголке души) встретить Вас в дверях Вашего дома, но. увы!

Сегодня сказали, что и не видно, когда меня выпишут. (А тут клиника серьезная – всё для науки! И много, слишком много уколов, лекарств и процедур – больному.) К вечеру изнемогаю от усталости. Пока об этом нет речи.

У меня маленькая еще тлеет надежда, что „Дамир все же ошибся!" Просто мой организм плохо справляется, а антибиотики (вкалывают самые разнообразные 4 раза в сутки по распоряжению Василенко) мало действуют.

Раньше, до антибиотиков, давали при воспалении легких на 6 недель бюллетень.

Вот я думаю, что, может, в эти сроки уложусь.

А вообще-то, конечно, никто ничего не знает, а я утеряла большую часть юмора и злости, что в болезни необходимо.

Скоро, скоро Вы будете в Москве, но… приедете Вы, вероятно, 6-го, а в четверг (вчера, сняли карантин) пускают посетителей от 4–6 вечера, а Вы уже поедете на дачу. <…>

Вот и гадаю: когда же увижу Вас, Вас – добрую, свежую, красивую, разумную и очень привязавшую мое сердце к себе. <…>

Я очень, очень хочу жить и увидеть „активно прекрасный видик“ – Вас и Мажисьена на фоне „активно некрасивого пейзажа“ (в плохую погоду из окон столовой на Николиной Горе) …»

Анна Алексеевна – Валентине Михайловне

«30 апреля 1966 г., Кембридж

…Дорогая Валентина Михайловна, как-то Вы, хорошо ли Вам у нас? Мы долетели очень хорошо, надо сказать, что четыре часа полета прошли очень скоро. Погода была во многих местах очень ясная, в Балтийском море еще был у берегов лед! Прилетели в Лондон, самолет облетает город кругом. Чудная погода, все как на ладони, город громадный, во многих местах стоят башни – дома, Темза вьется. Вообще, сверху очень интересно, как-то все охватываешь сразу. Абсолютно непонятно, как можно бомбить города, полное ощущение громадной жизни. Интересно, летчики когда-нибудь задумывались над такими вопросами или тогда приходится бросаться самому вместо бомб?

Нас встретили и наши из посольства, и друзья из Кембриджа, и представители Академии английской, и куча фотографов, которые снимали П. Л. со всех сторон. На следующий день в городах появились его громадные портреты – человек, которого Сталин не выпустил и пр. Но все очень тепло и трогательно. Дом у Кокрофтов осаждается прессой, но разговоры с журналистами отложены напоследок. Зато снимают его со всех сторон и со всеми, кто рядом. Кембридж прелестен сейчас, весь в цвету, розовые, белые, пурпурные стоят деревья. Солнце и тепло. Не изменилось ничего – как будто и не прожили жизнь, а уехали на несколько дней. Все друзья необычайно милы и приветливы, чувствуем себя здесь как дома. У Кокрофтов все очень просто и симпатично. Вчера были приглашены на обед в St. John’s College, это один из старейших – вот тут произошло некоторое изменение. Женщины обедают по приглашению в рефектории[179], т. е. в том месте, куда нас, Божьих созданий, раньше не пускали. А тут даже студенты могут приглашать своих девушек. Это бывает 2 раза в семестр. Вы не можете прийти со своей женой, но с любой другой гостьей. Я была с Дираком. Он такой же душечка, как и был всегда. Мы чувствуем