За ними вышел Рыбак. Он вынес, прижимая к груди, три засушенные человеческие головы, и одну за другой аккуратно выставил на край стола.

«Бог» и «богиня» уселись возле этих голов, на шкурах, на торце стола. А прочий народ разместился по бокам, на соломенных подстилках.

И пир начался.

«Леману» поднесли жареную свиную ногу, и он, схватив этот окорок, впивался в него зубами и яростно откусывал большие куски.

«Вауде» подали вареное свиное бедро, и она принялась отщипывать от него кусочки.

Наставнику моему, который разместился по правую руку от «бога», первым на длинной части застолья, – ему поднесли вареную кабанью голову. Взяв нож, он вырезал у головы язык, порубил его на мелкие кусочки и эти кусочки стал отправлять в рот, накалывая на нож. Потом отрезал у головы ухо и протянул мне.

Я есть не стал, сделав вид, что с интересом разглядываю, как едят другие.

Мужчины сидели с южной стороны застолья, женщины – с северной.

Ели без всяких тарелок и без ножей; нож был у одного Рыбака.

Брали из груд крупно порезанного мяса, которое прислужники вываливали по центру стола.

Кости старательно обсасывали, а потом резким движением отбрасывали себе за плечо, не оборачиваясь, но стараясь бросить как можно сильнее.

Когда брошенная кость попадала в прислужника или в прислужницу, те радостно кость хватали, бежали к столу, и тот, кто бросил кость, вставал из-за стола и становился прислужником, а поймавший кость усаживался на его место, выхватывал из груды и принимался жадно и яростно кусать и жевать.

Есть старались свинину, вареную и жаренную на вертеле. Но когда в горячих свиных кусках возникала временная нехватка, брали холодную баранину и говядину, соленую свинину и копченую рыбу.

Пили, что называется, вкруговую, отхлебывая часто, но понемногу из большой глиняной чаши, похожей на котелок, которую беспрерывно носили вдоль стола два пестро разодетых прислужника: с южной стороны, от «бога» – мужчина; с северной стороны, от «богини» – женщина. И «бог» и «богиня» обязательно пригубливали из каждой вновь наполненной чаши.

Мужчины пили неразбавленное привозное вино, а женщины, как я понял, – пшеничную брагу.

Рыбак, я видел, лишь окунул губы в чашу, но не сделал глотка. И я последовал его примеру.

Пьянели быстро, как мужчины, так и женщины.

И вот какая-то сильно подвыпившая женщина вдруг вскочила с циновки, встала во весь рост под навесом и принялась кричать, указывая рукой на мужчину, сидевшего напротив. Я плохо понимал, о чем она кричит. Я понял лишь, что человек, на которого она указывает, ее муж.

«За что она его ругает?» – поинтересовался я у Рыбака.

«Она его восхваляет», – ответил мой наставник, отрезая второе ухо у кабаньей головы.

Женщина кончила кричать, села на подстилку. И тут же вскочила со своего места вторая женщина. Она не кричала. Она пела низким грудным голосом. И тоже указывала рукой – на другого мужчину, сидевшего напротив нее.

Я обернулся к Рыбаку, чтобы спросить. Но вопрос, как говорится, умер у меня в горле.

На торце стола, рядом с «богиней» сидел теперь не усатый и бородатый «Леман», а безусый, нежно-румяный, лучисто-голубоглазый и светло-кудрявый юноша; – прости мне, Луций, эти почти гомеровские эпитеты, ибо, клянусь Каллиопой, юноша этот был похож на греческое божество: на фиванского Вакха или на юного Аполлона.

«Ну что таращишься? – услышал я над ухом насмешливый шепот Рыбака. – Леман уже скрылся в озере. А юноша – его заместитель. Ты его сейчас будешь сжигать».

Я недоверчиво покосился на своего учителя. Но тот уж серьезно добавил:

«Женщины, которые тебя так заинтересовали, соревнуются, восхваляя своих мужей. Та, что победит, до следующего Самайна будет считаться лучшей женой в деревне… Ну, хватит болтать. Вставай. Настал твой черед, охотник за силой».

Мы вышли из-за стола и обогнули бруидну, бревенчатую хижину, которой завершался пиршественный навес.

Из кустов выскочил незнакомый гельвет с горящим факелом в руках и подбежал к Рыбаку. Но тот покачал головой и указал на меня.

Тогда человек с факелом стал что-то быстро и возбужденно шептать моему наставнику на ухо.

Рыбак слушал, сердито глядя то на гельвета, то на меня. Затем взял факел, взмахом руки отослал человека и, повернувшись ко мне, сказал, как мне показалось, растерянно и обиженно:

«Представление отменяется. Я сам подожгу бруидну».

С этими словами он стал обносить факелом закладные бревна хижины. Те тотчас вспыхнули, словно облитые горючей смесью.

Что было дальше, мне не удалось проследить. Потому что, едва хижина загорелась, Рыбак обернулся ко мне и сурово скомандовал:

«Тебе нельзя здесь находиться. Иди домой. Договорись с матерью, что этой ночью уйдешь из дому. За час до полуночи жди меня у Южных ворот. Всё! Беги. Чем быстрее добежишь до дома, тем лучше для тебя и для меня!»

Я, разумеется, подчинился.

Не то чтобы я бежал. Но шел я быстро и не оглядывался.

XIII. К Южным воротам я пришел приблизительно за полчаса до назначенного срока.

В проеме ворот я увидел одинокого солдата. Прислонившись к стене и опершись на алебарду, он стоя дремал и тихо посапывал.

Как только я подошел к воротам, у меня за спиной угрожающе залаяла собака. Я обернулся, но никакой собаки поблизости от себя не увидел.

Я глянул на часового, ожидая, что тот вздрогнет и проснется от громкого лая. Но тот, что называется, и бровью не повел. Так же мерно и грустно посапывал.

Лай скоро прекратился.

Рыбак пришел, как я думаю, за час до полуночи. И тотчас вновь дала о себе знать собака. На этот раз она зарычала. Где-то совсем близко. Я резко обернулся, боясь, что она сзади укусит меня за ногу. И снова – никакой собаки, хотя улица была ярко освещена, потому что луна была на северо-востоке.

«Что дергаешься?» – удивленно спросил Рыбак. Он был в своем обычном сером плаще.

«Какая-то собака лает на меня и рычит. А где она – я не вижу», – ответил я.

Еще с большим удивлением Рыбак медленно огляделся по сторонам, потом пристально глянул на меня и пожал плечами. Золотого колеса-солнца на его плаще не было; плащ был застегнут двумя темными и простыми пряжками.

Пройдя мимо спящего стражника, мы вышли из ворот, спустились на магистральную дорогу и пошли по ней в сторону Генавы.

С магистральной дороги мы свернули на проселок – тот самый, который вел к гельветскому кладбищу и святилищу Вауды.

«Куда мы идем?» – спросил я.

И только я задал вопрос, слева от меня, за деревьями, завыла собака.

«Слышал?» – тут же спросил я.