Я не выдержал и сказал:

«Но там правда была старуха. И собаку я видел».

«Естественно, ты их увидел, если сам туда затащил… Ведь сначала на кладбище не было старухи? Разве не так?»

Я кивнул и откусил от огурца.

«Ты ее придумал?»

Я снова кивнул и зачем-то откусил еще и от свеклы.

«А когда к Морриган прибавил еще красноухую собаку, тогда они взяли и действительно явились на кладбище».

Я хотел возразить, что собаки я не видел и, стало быть, утверждать, что она красноухая…

Но, во-первых, рот у меня был занят едой. Во-вторых, Рыбак почти тут же объявил мне:

«И сон ты придумал – тот самый, из-за которого якобы не мог прийти ко мне!» (см. 12.XIV)

Я старательно пережевывал, чтобы начать возражать. А нервий продолжал:

«Знаю, знаю. Сон я тебе подсказывал. А ты соглашался. Дескать, да, на озере, да, лебедь, туман, музыка, башни. Но потом я тебя спросил: «какие башни?» И не подсказывал, из чего они сделаны. А ты ответил: «они были прозрачные и светились изнутри»!.. Так мог ответить только человек, который уже бывал в гатуате. Или тот, которому начал подсказывать Орел».

Я, наконец, прожевал, но возражать передумал.

Рыбак взял один из кувшинов и в одну из чаш раздраженно выплеснул желтоватую пенистую жидкость.

«Это галльское пиво. Хочешь?» – спросил он.

Я покачал головой.

«Тогда пей из другого кувшина. Там ежевичный кисель».

Киселя мне тоже не хотелось, и я снова покачал головой.

А мой наставник отхлебнул из своей чаши и сурово произнес:

«В критических ситуациях ты вел себя как прирожденный охотник. Этого я не мог не признать».

VII. «Вторую долину мы не будем перепросматривать, – объявил Рыбак. – На дальнюю лесную поляну я тебя водил лишь для того, чтобы по дороге рассказать об аннуине, о Таранисе и Росмерте, о бессмертии, о блаженстве (см. 12.XV)… Эти сказки всегда рассказывают человеку перед тем, как представить его гатуату».

Нервий вновь приложился к глиняной чаше и продолжал:

«Я понял, что ты крепкий орешек, и что надо дожидаться настоящего тумана… Настоящие туманы приходят из кромешной ясности. У нас на озере в это время года такие ясные дни – большая редкость. Поэтому ждать пришлось долго» (см. 12.XVI.1)

Тут Рыбак выжидательно глянул на меня. Но я молчал. И тогда он спросил:

«Свекла тебе не понравилась? Ты только раз откусил…»

Вместо ответа я спросил:

«А та медовая конфетка, которую ты мне дал перед этим туманом, – что это было?» (см. 12.XVI.2)

Рыбак виновато улыбнулся:

«Прости, я немного перестарался… Но у меня не было выхода. Из-за твоей природной независимости и почти полного отсутствия врожденного страха… Я выбрал кромм, который считается самым слабым. И дал тебе совсем немного. Кто же мог предположить?»

«А кромм – это что?» – спросил я. И Рыбак еще более виновато:

«Кромм – это мананнан. Я не знаю для него гельветского названия. И слово «мананнан» на ваш примитивный язык не переводится. «Мананнан» – это одновременно и «существо», и «суть существа», и «суть сама по себе». Некоторые переводят для римлян как «зелье» или «растение». Но зелье, как правило, жидкое, а мананнаны часто даются в твердом виде. И лишь некоторые из них – растения… У кромма вкус меда. Но это, конечно, не мед…»

И тотчас Рыбак оживился и радостно воскликнул:

«Но кромм тебя притянул будь здоров! (см. 12.XVI.2) Ты перестал сопротивляться. Стал послушно смотреть на мою золотую фибулу. Я видел, как к ней все больше и больше прилепляется твоя душа, как тело твое расползается, как дух твой нащупывает коридор, раздвигает стены, проникает в солнечный туман гатуата… Я знал, что ты должен видеть то, что придумал во сне, который ты никогда не видел. Но то, что не ты войдешь в гатуат, а гатуат на тебя кинется и полетит, – этого я, разумеется, не мог знать заранее!»

«Говорю: с первым мананнаном я немного перебрал, – вдруг тихо и виновато подвел итог Рыбак, подмигнул мне и заговорщицки продолжал: – Но три вещи стали ясны. Первое – мананнаны тебе покровительствуют. Второе – для тебя предпочтительны коридоры сна. Третье – учитывая, что Кромм несся на тебя на колеснице, ты принадлежишь к гатуату Эпоны».

Рыбак замолчал, пристально меня разглядывая.

«Почему не спрашиваешь? Тебе не интересно?» – через некоторое время словно обиженно спросил он.

«После кромма ты решил спаивать меня другими зельями?… Прости, сутями-существами… Виноват, мананнанами… – сказал я.

VIII. «Спаивать? Глупое слово, – поморщился Рыбак. – Я почти на месяц оставил тебя, чтобы дать отдохнуть от кромма (см. 13. I и II)… Потом вернулся, и мы с тобой вступили в третью долину».

«В третьей долине, – каким-то унылым тоном продолжал нервий, – в третьей долине мне надо было представить тебя гатуату. Надо было отделаться от трех грузов, которые давили на тебя и не давали покинуть твой заикающийся краннон».

«Первый груз – твое детство. Оно, вцепившись в ребра, давило тебе на грудь. Я видел, как оно цепляется и давит… Я повел тебя на перекресток, представил ольхе и поручил тебя махру (см. 13.III.3). Махр – это еще одно зелье, которыми, как ты только что выразился, я тебя спаивал… Но разве можно спаивать сухими комочками трав?»

Рыбак замолчал, плеснул себе пива из кувшина и жадно припал к глиняной миске, будто у него пересохло в горле.

«Сухими комочками спаивать, конечно же, нельзя», – на всякий случай сказал я.

Нервий не обратил внимания на мою реплику.

«Махр – тоже мананнан, – сказал он. – В Британии его чаще называют мархом. Или мейрхионом. Но я называю его махром. Потому что у него лошадиные уши».

«Лошадиные уши?» – спросил я.

«Не о том спрашиваешь, – поморщился Рыбак. – Неважно, какие у мананнанов могут быть уши. Важно, что махр заключает в себе медленный сон. Сон этот и медленно наступает и протекает медленно. Неужели не ясно?»

Я кивнул. И вожатый:

«Когда ты жевал махр, я спрашивал тебя о том, какого цвета у тебя в детстве были глаза, куда ночью была повернута голова… Помнишь?… Этими вопросами, которые тебе показались странными, я заранее выстраивал коридор… Теперь понятно?»

Я снова на всякий случай кивнул. И Рыбак обрадованно воскликнул:

«В этот коридор, едва начался сон, ты как раз угодил! (см. 13.IV). И увидел себя в детстве. С зелеными глазами. И гнался за собой. И сам от себя ушел… Ну, говори, говори! Чем ты теперь недоволен?»

Мне было трудно ответить на этот нелепый вопрос. И я возразил:

«У меня не было зеленых глаз. Ни в детстве. Ни сейчас».