ребенок, который ломится через дымовой фронт фуд-корта по вытоптанной траве, или родители, которые пытаются сесть и поесть на гик-пикнике с тем, кто не интересуется бургером, да и бургер никак не выберут и бродят по рядам, сами как без присмотра?

Мать шестерых сыновей, главная героиня романа Сигрид Унсет «Кристин, дочь Лавранса», кажется мне великой женщиной, так много вложившей в своих детей, так лично и страстно выносившей их, – одного буквально вскормившей на руках, – что детям ее, конечно, легко принять в ней то, что примешивалось к их прочной истории привязанности годами: время от времени мать укрывалась в собственных мыслях, оказываясь вне доступа. Горше Кристин разочарована и растеряна я, когда ходом романа убеждаюсь в том, что нет, ничего они не приняли и не простили – просекли безжалостным и точным детским чутьем, что великая мать шестерых главным делом жизни выбрала не материнство, а тяжбу со своим прошлым.

Предательство мысленного отсутствия – самое легкое и самое непоправимое. Прежде всего для матери. Я смотрю, как носится Самс за трактором, который я придумала ему спускать с горки. Этой придумкой хочется откупиться, прикрыться: пока ребенок счастлив и ничего не требует, можно на минуту-другую смотаться в себя. Вполне извинительно для человека, половину каждых суток встроенного целиком, живьем в мир интересов другого человека. Но мой многомесячный опыт охоты за книгами для Самса кое-что мне показал.

Что мать всегда найдет чем заняться, лишь бы не ребенком, потому что легче переключиться на то, в чем ты уже состоялась, а материнство – испытание без финиша.

Что мать всегда прикроет нуждами ребенка собственные потребности, потому что в его вселенной можно заново научиться желать безгранично, и сколько же она, с ее опытом, готова пожелать за него!

Что евангельский афоризм, введенный в новый оборот седьмой книгой «Гарри Поттера», касается и личных границ в материнстве. «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше», – вспоминала я не раз, когда окрикивала Самса, отбрасывающего книгу или топчущегося по обложкам, а сердце мое разрывалось и мялось вместе с таким трудом, изворотливостью и страстью добытыми сокровищами.

По дороге, вымощенной ярко раскрашенными бумажными кирпичами, я всю зиму шествую в свой личный ад без спутников, и мне потребуется вся весна, чтобы повернуть обратно к ним, живым, не собирающим пыль по шкафам, не прочитываемым до конца и куда менее сохранным, чем букинистические клады, над которыми я дрожу.

Я смотрю на Самса, накрывающего свой трактор волной нежности и восторга, и обещаю себе больше не предавать эту радость: не пользоваться ей как заслонкой для тайного хода в личную мглу.

Потому что если я не с ним в его радости – где контакт?

И зачем я так усердно натаскиваю ребенка в речи? Чтобы он слышал от меня вот это, подслушанное мной, будто грозное будущее, на улице?

«Перестань качать права! – Мама дочке, которая ревет, потому что хочет на ручки, а не в коляску. – Ты что, хочешь обидеть маму?»

«Что идет дальше: “а”, “б”, ну? “М”? Вот ничего ты не знаешь, балбес!» – Отец сыну по пути с покупками из районного супермаркета.

…Я учу тебя говорить, чтобы ты лучше понимал меня.

…Я учу тебя говорить, чтобы ты говорил о себе, а тебя не слышали.

…Я учу тебя говорить, чтобы было у нас то единственное, что мы поневоле делаем вместе, когда во всем другом разобщены.

Так, что ли?

Для женщины в декрете ребенок – обещание самого надежного партнерства: вот уж кто, если будет на то милость Божья, по своей-то воле никуда от нее не денется.

Но именно семейные будни показывают, какая иллюзия – парность, партнерство, контакт.

Я уже не удивляюсь, что в самые напряженные моменты, когда я острее всего нуждаюсь в поддержке и утешении, обстоятельства складываются так, что муж – непреднамеренно, но и непредотвратимо – оказывается не рядом.

Он отмечает переход на новую работу и не может приехать в ту ночь, когда я маюсь от зубной боли и саднящей совести под сериал «Союз серокрылых», давший мне повод оплакать свое несовершенство перед мамой и Богом.

Его не пустят в роддом, куда меня прислали по направлению из-за угрозы перенашивания, хотя мы уже подписали разрешение на партнерские роды в другом центре.

Он проведет на рок-фестивале в Германии всю августовскую неделю со дня страшного известия о маминой болезни, тяжесть и внезапность которого мне особенно не с кем разделить: эндоскопист вызвала меня отдельно, с младенцем на руках, чтобы я сама решила, когда и как объявить о приговоре моей матери.

Это была самая нежная и трепетная неделя за всю тридцатипятилетнюю историю наших с мамой отношений – праздник прощания перед полугодом будничного, трудового, холодающего пути к окончательному разрыву связи.

И за эту неделю я поняла, что именно в те минуты, когда я особенно нуждаюсь в поддержке и утешении, муж и правда не нужен.

Диалог разбавляет горе, но не избавляет. В прочном партнерстве особенно видны те границы, за которые можно заступить только поодиночке.

Однажды меня накрывает от песни ДДТ «Белая река», стоит мне подумать, что маме бы она понравилась: она любила тоскливые песни, как будто взрезавшие вертикально брошенным мечом веселое дружеское застолье, каким казалась рядом с мамой жизнь. Ее и тянуло в вертикаль, когда весело: выпьет, загуляет, расслабится. Как в одном из страшнейших грехов своей юности призналась она мне в том, что однажды спьяну рванула было с кавалером на тракторе в храм – очень уж потянуло к Богу. Рассказывая, мама жестоко себя осуждала, а я гордилась ею. Тем, что хмель и веселье обнажали ее настоящую – вот такую, на спонтанной дороге в храм. О себе во хмелю я помню единственный случай: как разогналась впервые обнять полузнакомого молодого человека, когда он под зонтиком согласился меня проводить к туалетным кабинкам в палаточном лагере рок-фестиваля, и так, чавкая сапогами, мы встали на дорогу в ЗАГС. От виски с колой легкость в сердце необыкновенная, и мне казались по щиколотку грязь по колено и совсем родным – непроницаемое лицо, редко оборачивавшееся в мою сторону на трехневном автомобильном пути в этот дождь. Маму потянуло на высокое – меня к высокому, но это сами мы во хмелю, как небо, распростерлись и готовы упасть на голову тому, что приглянулось с вышины, не спрашивая: нас ждут ли?

И вот я гоняю в голове приятную мысль о том, как мы бы с мамой переслушивали «Белую реку», и вдруг понимаю, что «смерть