На все уверения в гибели транспорта муж ее только отмахивался, как если бы ему сообщали о чем-то несущественном, и со всей страстью, на какую он был способен, искал виноватых, а также способы вернуть пропавший корабль. «Иртыш» едва сам не отправился на поиски к устью Амура, и лишь вовремя приведенный Корсаковым довод о плоском днище «Байкала», специально построенного для похода в те места, удержал Муравьева от возможной потери второго транспорта на амурских мелях. Удовольствовавшись посылкой к Сахалину бывшего прапорщика Орлова на двух байдарках, генерал-губернатор со всем жаром перешел к вопросу о виновных.

В его глазах ими были все. Партия Нессельроде, англичане, китайцы, гиляки, сотрудники Российско-Американской компании и даже чуть ли не киты в море — все они как-то договорились и вступили в заговор с одной-единственной целью: насолить лично ему, генералу Муравьеву, уничтожив средства к продолжению главного предприятия его жизни.

— Все пропало! — драматически повторял он, расхаживая босиком в тесном дворике предоставленного ему дома. — Что я скажу Меншикову? Что я скажу Государю?

Наблюдавшая за ним из окна Катрин делала знак денщику, а потом смотрела, как тот с сапогами в руках осторожно вышагивает за генералом и все никак не уговорит его обуться.

Утром 3 сентября посыльный из гавани сообщил, что на горизонте появился парус. Муравьев на полуслове прервал огненную тираду о врагах и злокозненности Завойко, притих, словно боялся спугнуть известие, и опустился на табурет.

— Миша, сходи-ка ты к морю, — обратился он к своему офицеру по особым поручениям. — А то я робею.

Через десять минут запыхавшийся от быстрой ходьбы Корсаков явился с докладом.

— Так и есть, Николай Николаевич! Парус на горизонте. И приближается.

— А что за парус?

— Ну… Парус как парус… Белый.

— Экий ты, Миша, неловкий! Не жалеешь меня совсем. Сбегай узнай, каково парусное вооружение.

Спустя еще четверть часа штабс-капитан снова вбежал в домик. Лишние пять минут у него ушли, очевидно, на выяснение парусных обстоятельств у местных знатоков.

— Бригантина! — с порога закричал он. — Две мачты, и паруса как на бригантине. Спереди прямые, на задней мачте — косые.

Муравьев, до сих пор так и не сходивший со своего табурета, поджал ноги и, как ребенок, поставил их на перекладинку.

— А что, Миша? Видно ли там, какой на корабле флаг?

— Никак нет, ваше превосходительство! Без флага идут.

— Ну, так пойди посмотри, не поднимут ли. В порт им без флага никак нельзя.

Оставшись один, Муравьев посмотрел на приоткрытую дверь, ведущую в соседнюю комнату. Он знал, что за нею стоит его крайне взволнованная жена и что она не решается войти к нему, зная важность момента, однако он не позвал ее, а только поерзал на табурете, который сейчас был для него единственной опорой во всем зыбком и постоянно меняющемся мире.

— Подняли флаг, Николай Николаевич! — закричал наконец в окно бегущий по дорожке к дому Корсаков. — Русский флаг! Русский!

— Ну, вот и славно, — прошептал Муравьев, прикрывая ладонью глаза, чтобы вошедшая в комнату стремительная Катрин не увидала заблестевших у него слез. — Вот и хорошо.

— Это, должно быть, «Байкал»! — по-французски воскликнула его жена.

— Да-да, — бормотал Муравьев, поднимаясь на вялые свои нерешительные еще ноги. — Очень возможно…

Однако, когда вошел Корсаков, генерал уже был самим собой.

— Пойдем в кабинет, Миша, — строго сказал он. — Нам надобно приготовиться.

Приготовления состояли в двух конвертах, которые он протянул штабс-капитану, едва тот закрыл за собой дверь. На обоих красовалась печать Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

— Сейчас поедешь к ним навстречу и при свидетелях вручишь Невельскому один из них. Ежели все в порядке и устье окажется судоходным, отдашь вот этот. — Муравьев указал на конверт побольше. — В нем Высочайше утвержденная инструкция на опись лимана и сахалинского побережья. Задержку с ее доставкой объяснишь тем, что льды в Охотском море не позволили тебе вовремя добраться до Петропавловска.

— Так точно, ваше превосходительство. А второй конверт? — Корсаков покосился на тот, что поменьше.

— Второй… — Генерал вздохнул в нерешительности, но уже в следующую секунду голос его обрел привычные твердые ноты. — Этот вручишь, если поход был напрасным. Объявишь при свидетелях, что капитан-лейтенант Невельской самовольно увел транспорт к чужим берегам, и, следовательно, вся тяжесть ответственности перед Государем и законом лежит исключительно на его плечах. Ему предстоит понести суровое наказание за нарушение предписаний и самоуправство.

Ни один человек на свете не смог бы теперь узнать в этом холодном и высокомерном человеке того трогательного и беззащитного Николая Николаевича, каким он вдруг сделался полчаса назад, услышав известие о корабле в бухте.

— Арестовать его в этом случае?

Корсаков задал свой вопрос так безучастно и таким ровным голосом, словно предлагал принести из соседней комнаты графин с компотом.

— Обождем с этим, — недовольно буркнул Муравьев. — Без нас найдутся желающие.

— Понял, ваше превосходительство. — Разрешите исполнить?

— Иди.

Генерал отвернулся к окну, отпуская своего помощника, но, когда скрипнула дверь, снова его окликнул.

— Поздравь их, если все получилось… Как следует поздравь.

— Слушаюсь.

Дверь хлопнула, и во всем доме установилась необыкновенная тишина. Николай Николаевич послушал ее несколько минут, а затем решил заняться бумагами. Однако сердце в нем стучало так громко, что из-за этого стука он не слышал не то что шелеста перелистываемых им страниц, но вообще ни одного звука с улицы, и это беспокоило его. Велев открыть окна, выходившие на гавань, он позвал денщика и потребовал бриться. Впрочем, и это занятие не далось ему до конца. Смирно позволив себя намылить, он крикнул, чтобы кого-нибудь отправили на берег для наблюдения за кораблем и в случае чего бежали прямо сюда.

— В каком случае, милый? — осмелилась подать голос Катрин.

Этот простейший вопрос поверг Муравьева в отчаяние. Он понял, что не условился с Корсаковым ни о каком сигнале касательно исхода дела. А значит, ожидание затягивалось до тех пор, пока не вернется его офицер.

Денщик догнал генерала только на берегу.

— Сапоги, ваше превосходительство! — задыхаясь, прокричал он.

— A-а, чтоб тебя! — Муравьев только сейчас заметил, что умчался из дома босиком.

— И на щеках мыло…

— Оставь! — оттолкнул заботливую руку с полотенцем генерал, принимаясь натягивать принесенные сапоги.

Справился он только с одним. Узкое голенище второго никак не хотело пропускать в себя нервную генеральскую ногу и в конце концов было с позором отброшено в густые заросли лопухов.