15 апреля 1930 года Виктор Шкловский отправил письмо ленинградскому писателю Юрию Тынянову. В нём излагались некоторые подробности произошедшей трагедии и, в частности, говорилось о том, что Маяковский оставил три прощальных письма. Кроме общеизвестного «Всем» было ещё два:

«…одно Полонской, другое сестре».

Агентурно-осведомительная сводка агента «Шороха»:

«Говорят, что М. оставил несколько писем. ХАЛАТОВУ, СУТЫРИНУ, эти письма в ГПУ, в них будто бы скрыты подлинные причины».

Но этих прощальных писем (даже если они существовали на самом деле), кроме Агранова и его сослуживцев, никто никогда не видел.

Впрочем, и послание «Всем» тоже в ту пору (и очень долго) никто в руках не держал. Кроме, опять же, Якова Сауловича, который показывал это письмо, не выпуская его из своих рук.

Валентин Скорятин:

«И рукописный документ этот на долгие годы куда-то исчез. Известно, что даже члены правительства при разделе наследства Маяковского руководствовались не подлинником, а… его перепечаткой (факт беспрецендентный!)».

Возникло даже предположение, что такого послания Маяковский оставить вообще не мог – не такой он был человек. Чтобы поэт, так гордившийся своей паркеровской авторучкой, вдруг написал своё прощание со «Всеми» карандашом? Подобного быть не могло! Это явная подделка, изготовленная умельцами с Лубянки.

Но всё-таки сама «карандашность» письма свидетельствует о том, что оно создано Маяковским, а не кем-то другим. Ведь те, кто, допустим, хотел изготовить подделку, вне всяких сомнений, написали бы это послание именно паркеровской авторучкой, зная, как любил это «стило», сам Маяковский.

Валентин Скорятин:

«А вновь это письмо высплыло на поверхность в конце 50-х годов. И вот при каких обстоятельствах. К печати готовился том “Литературного наследства”, посвящённый Маяковскому. В отличие от членов правительства, удовлетворившихся четверть века назад вырезкой из газеты, редакция посчитала необходимым опубликовать факсимиле письма. И настойчивые обращения в различные инстанции дали результаты.

В журнале поступлений Музея Маяковского появилась лаконичная запись: “№ 9442. Предсмертное письмо В.В.Маяковского «Всем» получено 24 января 1958 года из архива ЦК КПСС…”».

Вчитаемся в это прощальное письмо со вниманием, сопоставляя прочитанные строчки с теми комментариями, которые давали им современники поэта и его биографы.

Человек, прощаясь со всеми и уходя навсегда, как правило, не лукавит. Он говорит или пишет обо всём предельно откровенно, не боясь никаких пересудов – ведь это его самые последние слова. Надо лишь суметь правильно понять их.

Над содержанием краткого предсмертного письма поэта ломали головы многие исследователи. И задавались вопросами. Но, пожалуй, один из самых первых задал агент ОГПУ «Арбузов» в своей агентурно-осведомительной сводке:

«Разбирали посмертн. письмо Маяковского

«Любовная лодка разбилась о быт».

о какой быт? Быт только один сейчас – новый».

Ещё больше недоумённых вопросов возникло у Аркадия Ваксберга, сразу обратившего внимание на адресатов, к которым обращался Маяковский:

«Письмо адресовано „Всем“, а внутри есть два специальных обращения. Одно – к „товарищу правительству“, где перечисляется состав его семьи. И другое – к „маме, сёстрам и товарищам“, то есть НЕ к Лиле и Осе („товарищами“ он их никогда не называл, товарищи – это коллеги и окружение) и НЕ к Полонской: „простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет“».

Странно, но Ваксберг почему-то не упомянул третьего обращения (персонального и очень краткого), расположенного между двумя другими. А ведь именно на него ссылались Лили Брик и Эльза Триоле, выстраивая свою версию трагического ухода поэта. Беседуя в Париже (в июне 1968 года) с Аркадием Ваксбергом, Эльза Триоле сказала:

«Давайте посмотрим, какая фраза предшествует в предсмертном письме Володи перечислению состава его семьи? "Лиля – люби меня! "Почему? Потому что самое главное для него – это Лиля, самое главное – это его любовь к ней. Никто не мог ему её заменить, и ничто не могло заставить его отказаться от Лили».

Логика Эльзы Триоле проста. И очень убедительна, так как основана на простой житейской мудрости, которая вырабатывалась в человеческом сообществе веками.

Проследим за её размышлениями дальше.

«Теперь смотрите: с кого начинается список членов семьи? Опять же с Лили, а не с матери, не с сестёр и уж, конечно, не с Полонской. Она вставлена туда только из-за благородства Володи. Он же понимал, что… Давайте говорить откровенно!.. Он же поссорил её с мужем, разбил семью. Значит, был обязан о ней позаботиться. Он считал, что это долг любого мужчины. И только поставил Нору в ужасное положение».

Вот такая у Эльзы Триоле логика. Логика женщины, которая выросла в царское время, всего восемь месяцев прожила под властью большевиков и практически всю оставшуюся жизнь провела во Франции. Жизнь и нравы страны Советов, о людях которой она высказывала своё мнение, ей были известны весьма поверхностно. Отсюда и её суждение о Маяковском – такое простое и однозначное:

«Лиля была частью его самого, неотторжимой частью, он для неё – тоже. Верность ему и его творчеству она пронесла через всю жизнь».

Сама же Лили Брик в письме Эльзе Триоле, написанном в апреле 1930 года сразу же по приезде в Москву, утверждала: «Стихи из посмертного письма были написаны давно мне и совсем не собирались оказаться предсмертными:

“С тобой мы в расчёте”, а не “Я с жизнью в расчёте”, как в предсмертном письме».

Вспомним мнение Галины Катанян (из её книги «Азорские острова»):

«Предсмертный вопль его: “Лиля, люби меня!” – это не мольба отвергнутого возлюбленного, а крик бесконечного одиночества…

У него была крыша над головой в Гендриковом переулке, комната в проезде Политехнического музея, свежевымытая рубашка, вкусный обед…

А дома у него не было. А он нужен ему, этот дом».

Мнение Валентина Скорятина:

«Общеизвестно, что Маяковский, в общественной полемике допускавший резкость и подчас даже бестактность, был предельно деликатен, благороден с людьми близкими, особенно с матерью. Почему же, обращаясь к «товарищу правительству», он столь неожиданно бросает тень… нет, не на Л.Брик (она в общественном мнении давно уже слыла неофициальной женой поэта при официальном муже), а прежде всего на замужнюю молодую женщину? Мало того, обнародовав связь с ней, он тут же ещё раз унижает её восклицанием: «Лиля – люби меня». Чудовищная бестактность, по-моему!»