«И её отчитаю… Я её выгоню. Как она могла убежать?»

Иными словами, если бы, испугавшись пистолета, Полонская не выбежала из комнаты, выстрела не последовало бы?

17 или 18 апреля Лили Брик сказала Веронике Полонской (по словам последней):

«– Яне обвиняю вас, так как сама поступала так же, но на будущее этот ужасный факт с Володей должен показать вам, как чутко и бережно нужно относиться к людям».

Директор Государственного музея В. В. Маяковского Светлана Ефимовна Стрижнева на вопрос, могли ли поэта застрелить какие-то его «враги», ответила так:

«Сторонники гипотезы об убийстве поэта должны задаться вопросами, почему, „тщательно готовя акцию устранения“, её разработчики остановились на таком „трудном“ способе устранения, как самоубийство? Зачем надо было убивать Маяковского в коммунальной квартире, в присутствии соседей? Можно было инсценировать смерть без эффектных выстрелов с подменой оружия, писанием подложного письма и многочисленными свидетелями. Анализ документов дела говорит о полной растеренности ОГПУ и его представителя Я. СЛгранова, „проворонившего“ эту трагедию. То, как ОГПУ спешно собирает документы, свидетельствует скорее о желании сохранить честь мундира, успокоить общественное мнение.

Что мешало «врагам поэта» избрать формой устранения не самоубийство, а убийство? Если первый вариант создавал множество трудноразрешимых проблем и грозил серьёзными пропагандистскими потерями (агентурно-осведомительные сводки убедительно это показывают), второй вариант давал прекрасный повод для развёртывания широкомасштабной информационной кампании и репрессивных акций, как в случае с Кировым. Убедительно ответа на такого рода вопросы нет.

И, следовательно, в случае с письмом и оружием, кроме «руки ОГПУ, заметающей следы», которая ныне стала общим местом, необходимо рассматривать и другие версии, особенно если они подкреплены не только предположениями и пристрастным толкованием мнений, поступков, документов, но и установленными фактами».

Аркадий Ваксберг, ближе всех приблизившийся к разгадке самой последней (и самой главной) тайны Маяковского, в своей книге постоянно ставил очень точные вопросы, касавшиеся тех событий в биографии поэта, которые наиболее необъяснимы и загадочны. Вспомним ещё раз хотя бы такую его фразу:

«Без видимых причин события вдруг обрели фатальный характер к концу первой половины апреля».

Здесь сразу возникает вопрос: «без видимых» для кого?

Ответ напрашивается сам собой: для тех, кто искал эти «причины событий». И имена тех «искателей» известны всем – Ваксберг писал:

«События этих – последних его – дней описаны в литературе множество раз».

Ссылаясь на утверждение Полонской о том, что Маяковский в последние дни был чрезвычайно молчалив и мрачен, Ваксберг задался вопросом и попытался ответить на него:

«С чего бы? Если он в неё влюблён, а любимая рядом!»

Версия, которую мы предлагаем, разъясняет если не всё, то очень многое. Согласно ей, ОГПУ, узнав о смерти поэта, некоторую «растерянность», надо полагать, всё-таки проявило. А вот Я. С.Агранов эту трагедию не «проворонил» – он организовал её. И Брики в этом деле активно участвовали. Лили Юрьевна в письме Эльзе Триоле написала прямым текстом (проговорилась?):

«Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я».

Впрочем, мы не утверждаем, что Яков Саулович и Брики собирались убить Маяковского. Они, возможно, всего лишь хотели как следует припугнуть его, примерно наказать, поставить на место – тем самым достойно отомстив за нанесённые им обиды. И поэту стали досаждать множеством всевозможных каверз, коловших его беспрестанно. Бриков специально отправили за рубеж, чтобы Маяковскому некому было поплакаться в жилетку. И Полонской было приказано водить Владимира Владимировича за нос. Но поэт-дислексик слишком стремительно переходил от состоянии эйфории к тяжкой депрессии, поэтому ему, загнанному в угол многочисленными «уколами» и запугиванием, действительно казалось, что у него «выходов нет». Кроме одного – нажать на курок маузера.

И всё же попытаемся хотя бы немного приоткрыть эту «завесу над входом в тайну» ухода горлана-главаря Владимира Маяковского.

Почему «выходов» у него не было?

Такие вопросы ставились многократно. И все они очень существенны. Потому как налицо явная несоразмерность причины («любовная лодка разбилась о быт») и трагического следствия (роковой выстрел). Эти вопросы порождают другие, не менее существенные, пытающиеся хотя бы намёком выяснить, из чего, собственно, у поэта не было выходов.

Даже предположив, что Маяковский мог действительно попасть в некое совершенно безвыходное положение, в некий тупик, из которого, в самом деле, «выходов нет», Ваксберг вновь недоумевает:

«…в чем именно состоит тот тупик, в котором он оказался? И почему, признаваясь в постигшей его тупиковой беде, среди адресатов его обращения, среди тех, у кого он просит прощения, – почему-то среди них нет ни Лили, ни Осипа? Может быть, потому, что они-то как раз и есть этот самый тупик? Но как совместить это с тем, что они же – его семья, да ещё вместе с Норой?»

17 апреля 1930 года вышел объединённый номер «Литературной газеты» и «Комсомольской правды». В нём было помещено интервью с Владимиром Сутыриным, который сказал о Маяковском:

«Письмо, которое он оставил нам, говорит, что «любовная лодка разбилась о быт». Такое объяснение многих не удовлетворяет. Знавшим Маяковского по его огромному – количественно и качественно – творчеству это объяснение кажется неправдоподобным или недостаточным, наконец, таким, что в связи с ним возникает огромное количество вопросов».

Один из таких вопросов задал и Валентин Скорятин:

«…почему, готовясь к решающему разговору с возлюбленной, он заранее, уже 12 апреля, предопределяет исход ещё не состоявшегося с нею разговора – „любовная лодка разбилась…“? Да ведь и не разбилась в общем-то: как мы знаем, предложение поэта было принято Вероникой Витольдовной…»

Отсутствие ответов на этот длиннющий перечень вопросов побудило Аркадия Ваксберга задаться другим, на который официальное маяковсковедение до сих пор не может ответить: «Какими всё-таки были отношения Маяковского – его самого, а не только Бриков – с лубянским ведомством? Никто этим вопросом не задавался.

Да что там не задавался!.. Все, даже самые дотошные и въедливые, просто гнали от себя самую мысль о том, чтобы задаться. Уж на что был дотошен Скорятин, как неистово копался он в секретных архивах, и тот, ничего не объясняя, написал – чёрным по белому: «Не стану углубляться в степень взаимоотношений Маяковского с сотрудниками ОГПУ». Почему же «не стану»? Разве это не самое интересное? Уж загадочное-то – вне всякого сомнения… И вдруг – табу: «не стану». Не оттого ли, что при «углублении» рухнули бы напрочь не только маниакальная идея Скорятина (Маяковский не застрелился, а был убит), но и все прочие, ставшие именно хрестоматийными, как бы и не вызывающими никаких сомнений, объяснения причин, которые привели поэта к фатальному решению поставить "точку пули в конце'!»