По заметкам и письмам Ка становится понятно, что после четырех лет он все-таки разгадал логику стихотворений и закончил книгу. Поэтому я до утра перелистывал бумаги и тетради, взятые мной из его квартиры, выпивая алкогольные напитки во франкфуртском отеле, я очень волновался, то и дело представляя себе, что стихи Ка должны быть где-то здесь, и вновь начинал перебирать материалы, находившиеся у меня в руках. Под утро я уснул, перелистывая тетради моего друга, и увидел сны и образы, полные тоски и кошмаров (во сне Ка говорил мне "Ты, оказывается, постарел", а мне стало страшно), среди его старых пижам, кассет с Мелиндой, его галстуков, книг, зажигалок (так я заметил, что взял из квартиры и зажигалку, которую Кадифе послала Ладживерту, но которую Ка ему не отдал).

Я проснулся только около полудня и провел остаток дня на заснеженных и влажных улицах Франкфурта, собирая сведения о Ка без помощи Таркута Ольчюна. Две женщины, с которыми у Ка были отношения за восемь лет, предшествовавших поездке в Карс, сразу же согласились со мной встретиться, — я сказал, что пишу биографию моего друга. Первая возлюбленная Ка, Налан, не знала не только о его последней книге стихов, но даже и о том, что Ка писал стихи. Она была замужем и вместе с мужем владела двумя турецкими закусочными и бюро путешествий. Разговаривая со мной с глазу на глаз, она сказала, что Ка был трудным, склонным к ссорам, бесхарактерным и слишком впечатлительным человеком, и после этого немного поплакала. (Она больше всего расстраивалась не из-за Ка, а из-за его молодости, которую он принес в жертву мечтам, связанным с левыми политическими взглядами.)

Его вторая подруга, незамужняя Хильдегард тоже, как я и предполагал, не знала ни о последних стихах Ка, ни о его книге под названием «Снег». Игривым, флиртующим тоном, слегка облегчавшим мое чувство вины, которое я испытывал из-за того, что представил ей Ка как поэта намного более известного, чем он был на самом деле в Турции, она рассказала мне, что после знакомства с Ка передумала ехать летом на отдых в Турцию, что Ка был очень проблемным, очень сообразительным и совершенно одиноким ребенком, что из-за своей бесхарактерности он никогда не смог бы найти мать-возлюбленную, которую искал, а если и нашел бы, то потерял, что насколько просто было в него влюбиться, настолько же трудно было оставаться с ним. Ка ничего не говорил ей обо мне. (Я не знаю, зачем задал ей этот вопрос и зачем говорю здесь об этом.) Когда в последний момент мы пожали друг другу руки, Хильдегард показала мне то, что я не заметил во время нашей встречи, длившейся час пятнадцать минут: на указательном пальце ее красивой правой руки с тонким запястьем и длинными пальцами не было первой фаланги, и с улыбкой добавила, что Ка в минуты гнева насмехался над этим ущербным пальцем.

Ка, закончив книгу, отправился в поездку с чтениями, как он делал всегда с предшествующими книгами, перед тем как напечатать и размножить стихи, написанные от руки в тетради: Кассель, Брауншвейг, Ганновер, Оснабрюк, Бремен, Гамбург. И я торопливо устроил в этих городах "читательские вечера" с помощью одного Народного дома, пригласившего меня иТаркута Ольчюна. Я сидел у окна в немецких поездах, поражавших меня своей точностью, чистотой и протестантским комфортом, в точности как рассказал Ка в одном своем стихотворении, и с тоской смотрел на равнины, отражавшиеся в стекле, на симпатичные деревни с маленькими церквями, дремлющие на дне оврагов, и на детей на маленьких станциях с рюкзаками и цветными зонтиками; говорил двум туркам из турецкого общества с сигаретами во рту, встречавшим меня на вокзале, что хочу устроить здесь то же, что и Ка, когда семь недель назад он приезжал сюда для того, чтобы провести чтения; и в каждом городе, точно так же как и Ка, зарегистрировавшись в маленьком дешевом отеле и поев пирожков со шпинатом и донеров, за разговором в турецкой закусочной с пригласившими меня людьми о политике и о том, что турки, к сожалению, совершенно не интересуются культурой, гулял по холодным и пустым улицам города и представлял, будто я — Ка, который идет по этим улицам, чтобы забыть боль об Ипек. Вечером, на литературных собраниях, в которых принимало участие пятнадцать-двенадцать человек, интересующихся политикой, литературой или турками, я внезапно переводил разговор на поэзию, сухо прочитав одну-две страницы из моего последнего романа, объяснял, что великий поэт Ка, некоторое время назад убитый во Франкфурте, был очень близким моим другом, спрашивал: "Есть ли кто-нибудь, кто что-то помнит из его последних стихов, которые он не так давно здесь прочитал?"

Преобладающее большинство тех, кто принимал участие в собрании, не ходили на поэтический вечер Ка, и я понял, что они помнили не стихи Ка, а его пальто пепельного цвета, которое он никогда не снимал, его бледную кожу, растрепанные волосы и нервные движения, что те, кто приходил, приходили случайно либо для того, чтобы задать вопросы на политические темы. Через короткое время самым интересным в моем друге стала не его жизнь и поэзия, а его смерть. Я выслушал очень много версий относительно того, что его убили исламисты, турецкие спецслужбы, армяне, бритоголовые немцы, курды или турецкие националисты. И все-таки в толпе всегда оказывались чувствительные, сообразительные, умные люди, всерьез обратившие на Ка внимание. От этих любивших литературу внимательных людей я не смог узнать ничего, кроме того, что Ка закончил свою новую книгу стихов, что он читал свои стихи "Улицы мечты", «Пес», "Коробка из-под шоколада" и «Любовь», и о том, что они сочли эти стихи очень-очень странными. Ка в нескольких местах указал, что написал стихи в Карсе, и это было истолковано как желание обратиться к слушателям, тоскующим по своей родине. Смуглая тридцатилетняя вдова с ребенком, подошедшая к Ка (а потом и ко мне) после вечера чтений, вспомнила, что Ка говорил и о стихотворении "Место, где нет Аллаха": с ее точки зрения, Ка прочитал из этого длинного стихотворения только одно четверостишие, чтобы не вызывать отрицательной реакций. Какие я ни прикладывал усилия, эта внимательная любительница поэзии не могла ничего сказать, кроме того, что "это был очень страшный образ". Эта женщина, сидевшая в переднем ряду на собрании в Гамбурге, была уверена, что Ка читал свои стихотворения из зеленой тетради.

Я вернулся во Франкфурт из Гамбурга ночью, тем же поездом, что и Ка. Выйдя из вокзала, я, как и он, пошел по Кайзерштрассе и развлекся в секс-шопах. (За неделю до этого пришла новая кассета с Мелиндой.) Придя на то место, где убили моего друга, я остановился и впервые открыто сказал себе то, с чем я соглашался, не замечая того. Должно быть, после того как он упал на землю, его убийца смог взять из сумки Ка зеленую тетрадь и убежать. В моей недельной поездке по Германии я каждую ночь часами читал записи, которые вел Ка об этих стихотворениях, его воспоминания о Карсе. Сейчас единственным утешением для меня было представить, что одно из длинных стихотворений книги ждет меня в Карсе в видеоархиве телевизионной студии.

Вернувшись в Стамбул, я какое-то время каждую ночь слушал в заключительных новостях на государственном канале, какая в Карсе погода, представлял, как меня могут встретить в городе. Я не скажу о том, что после автобусного путешествия длиной в полтора дня, похожего на путешествие Ка, однажды под вечер я приехал в Карс, что с сумкой в руках я боязливо снял комнату в отеле "Снежный дворец" (вокруг никого не было — ни загадочных сестер, ни их отца), что долго шел, как Ка, по заснеженным тротуарам Карса, по которым четыре года назад шел он (за четыре года закусочная "Зеленая страна" превратилась в убогую пивную), чтобы не заставлять читателей этой книги думать, что и я медленно становлюсь его тенью, о чем время от времени намекал Ка, недостаток во мне поэзии и грусти отличали нас не только друг от друга, но и его печальный город Карс отличался от бедного города Карса, каким видел его я. Но сейчас я должен поговорить о человеке, который нас связал и уподобил друг другу.