Чтоб очнуться ото сна

В мире, что придумал сам…

"Шекспирс Систер"

Ты знаешь этот сон. Он берет тебя за руку и ведет из глушитвоего кабинета, прочь от разбросанных по столу бумаг и вечно звонящеготелефона в первый из многих коридоров. Секретарша твоя улыбается, но не тебе, акуда-то слева от тебя, телефонная трубка зажата между плечом и ухом, и тыслышишь, как она договаривается о свиданиях, месте и времени. Выходные, всегдастроятся планы на выходные: посетить дантиста, сходить на тренировку по футболук сыну, на свидание в затемненном номере мотеля. Тебе хотелось бы соврать ейчто-нибудь новое, но уже высовывается твой "ролекс" из-под манжета с вышитымитвоими инициалами, и ты выдаешь отработанный нетерпеливый взгляд. Банк — насамом деле сберегательно-ссудная касса — закроется в четыре, и ты говоришьсекретарше то же, что и обычно. Она кивает, не переставая улыбаться, ипродолжает говорить.

И коридоры эти ты тоже знаешь. С холста на первом углувспархивает стайка птиц. Открытые двери, которых здесь, впрочем, мало,показывают мельком другие офисы — с той же мебелью и ящиками для папок, те жеобрамленные позолотой трофеи на выставке: полутоновые фотографии жен и детей,дипломы из лучших юридических школ, сертификаты допуска в соответствующие суды.Коридор ведет в следующий, тот — в следующий, и наконец ты идешь по вестибюлю,кивнув регистраторше перед тем, как нырнуть в туалет.

Ты облегчаешься от чашки послеобеденного кофе, зная, что ещене одна понадобится тебе, если ты хочешь сегодня закончить работу над сводкой,которую уже сейчас, дай Бог, перепечатывают в отделе машинописи. Но ты слишкомдалеко загадываешь, а это дурной знак.

И еще не забыть бумажные салфетки. Ты вытаскиваешь их пять,шесть штук из контейнера, складываешь аккуратным квадратиком и суешь вовнутренний карман пиджака делового костюма.

Теперь ты готов. Последний раз глянуть в зеркало, расправитьузел галстука и глубоко вдохнуть, так, чтобы желудок свело. На тебя смотритчеловек, усталый от знаний, хозяин судьбы своей и своих клиентов.

Интересно, почему это зеркала всегда лгут.

Время бежит, а Делакорт — он прежде всего пунктуален. У неготридцать минут на все путешествие и куча бумаг, которые ждут у него на столе,чтобы задержать до полуночи. Он проводит расческой по волосам, тщательнозастегивает двубортный пиджак. Потом решает снова помыть руки и запускаетскомканный кусок бумажного полотенца через всю комнату, потом выходит.Регистраторша машет рукой в ответ на его "Скоро вернусь", и вот он жеедет на лифте вниз.

Улицы в столице не имеют названий. В этом квадрате буквырастут в алфавитном порядке с юга на север, пропуская "J", а номераидут с востока на запад. Придумал какой-то сумасшедший француз.

Делакорту не нужна ни координатная сетка, ни туристскаякарта, ни указания. Последний год это паломничество он совершает каждую неделюи может пройти весь путь с закрытыми глазами. Это уже не прогулка, а миграция.Он предпочитает восточную сторону Тринадцатой улицы, пересекает по ней улицу"I" и входит в Франклин-парк, где встречает все ту же кучкучеловеческих обломков: костистые лица, увядшие тела, бутылки в бумажныхпакетах. Чернокожая старуха в крапчатом пальто бесконечно таскает своюмагазинную тележку по кругу, останавливаясь лишь иногда переложить подложенныепод одежду газеты. На скамейке у фонтана сидит человек, о котором Делакортзнает лишь, что его зовут Эрпи — это имя вышито над карманом униформы заправщика"Тексако", которая, без сомнения, является его единственной одеждой.Эрни улыбается при виде его и просит на автобусный билет — теми же словами,которые произносит каждый раз, когда Делакорт проходит мимо. Делакорт вынимаетиз бумажника доллар и бросает в дрожащую руку Эрни. "Иди домой", —говорит он ему. Как и каждый раз. Эрни кивает и возвращается на скамейку.

На том конце парка — Четырнадцатая улица, а на той сторонеждет тайна винная лавочка и угловатый переулок, пережившие вторжение стекла имрамора, известное под названием обновление города. К югу когда-то тянулсяквартал баров и бурлеск-клубов, книжных магазинов и студий моделей странатеней, где правили в основном женщины, а завсегдатаями были мужчины. Теперь тамборозда яркого бетона, задавленного многоэтажными монолитами. В этих зданияхживут адвокатские фирмы и офисы лоббистов, банкиры и бизнесмены, бесконечнорастущий улей рабочих пчел. Перед тем как перейти улицу, Делакорт смотрит в обестороны.

Витрины винной лавочки предлагают эротический сон из пива идевушек в бикини, но Делакорт не покупает. Времени только на три доллара, небольше и не меньше. Он воображает себя невидимым и ныряет в переулок, делаетшагов десять к разрушенному крыльцу, спрятавшемуся с северной стороны. И вдверь, в темноту.

Запах, как всегда, валит с ног. Варево нечистого дыхания ипотных подмышек, лизола и пролитого семени. Делакорт подавляет приступ тошнотыи смотрит на ряд ожидающих кабинок. Он уверен, что когда-нибудь встретит здеського-то, кого знает. Хотя этого ямайца с бычьей шеей, который сидит за кассой,он знает. Знает отлично — в том же смысле, в каком знает человека в униформе"Тексако", где написано "Эрни". Почти каждую неделю онраздает им доллары.

Сегодня Делакорт выкладывает на конторку три портретаДжорджа Вашингтона и берет взамен три стопки четвертаков. Одиннадцать из них онбросает в карман пиджака, двенадцатый зажимает в руке, кивнув вместо"спасибо" человеку за кассой. Над плечом кассира нависает женщина,известная как Тейлор Уэйн, извернувшись в невозможно соблазнительной позе черезвесь плакат почти в полный рост, совершенно голая. В прошлый раз это былаженщина по имени П.Дж. Спаркс, а еще за неделю до того — женщина по имени Аджа.Всегда белокурая, всегда голая, всегда желающая. Для Делакорта они ничего незначили.

Любимой кабинкой была у него N7 — поистине счастливое число,потому что здесь он встретил ее впервые. Это было много лет назад, когда еще небыли поставлены телевизионные мониторы, когда двери кабинок были покрыты тонкимбелым экраном, на который автоматический проектор крутил, щелкая, пяти— илидесятиминутные закольцованные ролики. И звука тогда еще не было. Должно быть,это был год семьдесят восьмой, семьдесят девятый — вот как давно. До того онприходил сюда лишь раз или два, и по причинам, которые даже трудно былообъяснить: импульс, неопределенная потребность, праздное любопытство. Этипосещения были для него видом вульгарного облегчения, видом секса, как сослучайной секретаршей, которую можно было презрительно использовать — быстро,легко и тут же забыть.

Но ее он забыть не смог. Один взгляд — и он сталпринадлежать ей, как и она в свое время будет принадлежать ему. На истрепанныхостатках коробки с пленкой, укрепленной на двери кабинки N7, не было названия.Он не увидел ее на мерзких фотографиях на донышках коробки. Ее даже не было всписке актеров — роли были отданы давно забытым, а теперь, наверное, уже давноумершим. Гвоздем ролика было совокупление троих — мужчины и двух женщин, такихбелокурых, загорелых и атлетических, что их почти нельзя было различить, когдаони свивались в яростной пантомиме на залитом светом прожектора обтянутомшелком помосте. Вокруг них в шевелящихся тенях мелькали второстепенныеперсонажи этой кинооргии, глотавшие воображаемое вино из пустых бутылок,впивавшиеся зубами в пластмассовый виноград. Она была одной из них — тенью втени, гарниром к блюду, часть сделанного из плоти театрального задника, пока впоследние секунды этого короткого ролика, когда трио главных героев,моментально истощившись, распалось, женщины нежно целовали друг друга, а ихАдонис встал и потянулся в тень за бутылкой, тучный гуляка с болтающимся, каккарандаш, под волосатым пузом опавшим пенисом, и из-за игры света она оказаласьв фокусе, одна, уже не что-то, а кто-то — личность. Она молодая, без сомнения,несовершеннолетняя — пятнадцать, шестнадцать лет, выкормленная кукурузой где-тона Среднем Западе, в Небраске или Айове, сбежавшая из дому от обычныхобстоятельств: пьющая мать, пристающий отчим, скучная школа. Она слишком худа,бедра острые и приподнятые, груди крошечные и плоские. Волосы иссиня-черные икороткие, как в Дахау. Но эта поза, этот неуловимый жест, чистая в своемсовершенстве поза. Она склоняется обратно в тень, беспомощная, ждущая, хотящая,желающая… тебя. А ты вынужден стоять в тесной кабинке, и внезапная судорожнаяэрекция вызывает боль.