— Вы позволяли себе траты еще более значительные по возвращении из Ангулема в Париж, — продолжал Камюзо, — вы жили как человек, располагающий годовой рентой примерно тысяч в шестьдесят франков.

— Да, сударь.

— Кто снабжал вас такими деньгами?

— Мой покровитель, аббат Карлос Эррера.

— Где вы с ним познакомились?

— Я встретил его на проезжей дороге, в минуту, когда я хотел покончить жизнь самоубийством…

— Вам не доводилось слышать о нем в вашей семье, от вашей матери?

— Никогда…

— Ваша мать никогда не говорила вам, что встречалась с каким-либо испанцем?

— Никогда…

— Не припомните ли месяц и год, когда вы познакомились с девицей Эстер?

— В исходе тысяча восемьсот двадцать третьего года, в маленьком театре на Бульварах.

— Вы сперва платили ей?

— Да, сударь.

— Недавно, желая жениться на мадемуазель де Гранлье, вы купили развалины замка де Рюбампре, присоединили к нему на миллион земельных угодий, затем сказали семье де Гранлье, что ваша сестра и ваш зять только что получили крупное наследство и что вы обязаны этими суммами их щедрости… Говорили вы это семье де Гранлье?

— Да, сударь.

— Известна ли вам причина расстройства вашей женитьбы?

— Совершенно неизвестна, сударь.

— Так вот! Семейство де Гранлье послало к вашему зятю одного из самых уважаемых парижских адвокатов, чтобы навести справки. В Ангулеме этот адвокат из собственных признаний вашей сестры и вашего зятя выяснил, что они одолжили вам сущие пустяки и что наследство их заключалось в недвижимости, правда достаточно крупной, но денежный их капитал едва достигает двухсот тысяч франков. Нет ничего удивительного, что такая семья, как де Гранлье, отступает перед состоянием, законное происхождение которого не доказано. Вот, сударь, куда вас завела ложь.

Люсьен похолодел при этом разоблачении и окончательно потерял присутствие духа.

— Полиция и судебные власти знают все, что они хотят знать, — сказал Камюзо, — призадумайтесь над этим. А теперь скажите, — продолжал он, имея в виду самозваное отцовство Жака Коллена, — знаете ли вы, кто он, так называемый Карлос Эррера?

— Да, сударь, но я узнал об этом чересчур поздно…

— Как чересчур поздно? Объяснитесь!

— Он не священник, он не испанец, он…

— Беглый каторжник? — с живостью сказал следователь.

— Да, — отвечал Люсьен. — Когда роковая тайна была мне открыта, я уже был его должником. Я думал, что связал себя с уважаемым служителем Церкви…

— Жак Коллен… — начал было следователь.

— Да, Жак Коллен, — повторил Люсьен, — таково его имя.

— Отлично! Жак Коллен, — продолжал господин Камюзо, — только что был опознан одной особой, и если он еще упорствует, то, я думаю, лишь оберегая ваши интересы. Но, спросив вас, знаете ли вы, кто этот человек, я имел в виду разоблачить другой обман Жака Коллена…

Точно раскаленным железом обожгло Люсьена, когда он услышал это убийственное замечание.

— Знаете ли вы, — снова спросил следователь, — что он выдает себя за вашего отца для оправдания своей страстной привязанности к вам?

— Он мой отец!.. О сударь!.. Он сказал это?

— Догадываетесь ли вы об источнике, откуда он черпает те суммы, которые вручал вам? Ведь если верить письму, которое вы держите в руках, девица Эстер, эта бедная девушка, позже оказывала вам те же услуги, что и девица Корали; но вы, по вашим словам, жили в продолжение нескольких лет, и чрезвычайно роскошно, ничего от нее не получая.

— Это я должен у вас спросить, сударь, — вскричал Люсьен, — откуда каторжники берут деньги!.. Какой-то Жак Коллен — мой отец! О, бедная матушка!..

И он залился слезами.

— Кокар, прочтите подследственному ту часть допроса так называемого Карлоса Эррера, где он называет себя отцом Люсьена де Рюбампре…

Поэт слушал чтение молча и с таким самообладанием, что на него было больно смотреть.

— Я погиб! — воскликнул он.

— На пути чести и истины не погибают, — сказал следователь.

— Но вы предадите Жака Коллена суду присяжных? — спросил Люсьен.

— Конечно, — отвечал Камюзо, подстрекая Люсьена на новые признания. — Закончите же вашу мысль.

Но несмотря на все усилия и увещевания следователя, Люсьен больше не отвечал на его вопросы. Способность размышлять вернулась к нему чересчур поздно, как свойственно тем людям, которые являются рабами своих чувств. В этом различие между поэтом и человеком действия: один отдается чувству, чтобы потом воссоздать его в живых образах, и судит о нем лишь позднее, тогда как другой судит и чувствует одновременно. Люсьен помрачнел, побледнел, он чувствовал себя сброшенным в пропасть, куда его столкнул судебный следователь, обманувший поэта своим добродушным видом. Он предал не только своего благодетеля, но и сообщника, защищавшего его интересы с яростью льва, с поразительной ловкостью. Там, где Жак Коллен все спас своей отвагой, Люсьен, человек высокого ума, погубил все своей несообразительностью и отсутствием выдержки. Гнусная ложь, возмущавшая его, служила ширмой еще более гнусной правде. Смущенный проницательностью следователя, устрашенный его жестоким мастерством, быстротою ударов, которые он нанес ему, чтобы пробудить в нем совесть, воспользовавшись ошибками его жизни, разоблаченной, как бы вспоротой клыками, Люсьен напоминал животное, избегнувшее руки мясника. Свободный и неповинный, каким он входил в этот кабинет, он мгновенно стал преступником в силу собственных признаний. Наконец, последняя убийственная насмешка судьбы: следователь спокойно и холодно сказал Люсьену, что его открытия были плодом недоразумения, ибо он, Камюзо, задавая вопрос, думал об отцовстве, которое присвоил себе Жак Коллен, а Люсьен, испугавшись, что его связь с каторжником получит огласку, повторил знаменитую оплошность убийц Ивика.

Одна из заслуг Руайе-Коллара в том, что он провозгласил превосходство естественных чувств над чувствами навязанными, отстаивал первенство старых обычаев, утверждая, например, что закон гостеприимства обязывает пренебречь даже судебной присягой. Он исповедовал эту теорию перед лицом всего света с французской трибуны; он мужественно восхвалял заговорщиков, он показал, что человечнее повиноваться законам дружбы, чем законам тираническим, извлеченным из общественного арсенала применительно к тем или иным обстоятельствам. Наконец, естественное право имеет свои законы, неопубликованные, но более действенные и более известные, нежели те, что выкованы обществом. Люсьен только что отрекся себе во вред от закона круговой поруки, обязывавшей его молчать, предоставляя Жаку Коллену защищаться; больше того, он его обвинил! А этот человек должен был, к его же выгоде, навсегда остаться для него Карлосом Эррера.

Господин Камюзо наслаждался победой; он разоблачил двух преступников: он сразил рукою правосудия одного из баловней моды и поймал неуловимого Жака Коллена. Он воображал, что будет провозглашен одним из искуснейших судебных следователей. Поэтому он не тревожил своего подследственного; но он изучал этот безмолвный ужас, он видел, как капли пота выступали на этом искаженном лице и струились по нему, смешиваясь со слезами.

— Зачем плакать, господин де Рюбампре? Вы,