как я вам сказал, наследник мадемуазель Эстер, у которой нет других наследников, ни побочных, ни прямых; а ее богатство достигает восьми миллионов, если отыщутся эти семьсот пятьдесят тысяч франков.

То был последний удар. Десять минут выдержки, как говорил ему Жак Коллен в своей записке, и Люсьен достиг бы цели всех своих желаний! Он расквитался бы с Жаком Колленом, расстался бы с ним, стал бы богатым, женился на мадемуазель де Гранлье. Ничто не может красноречивее этой сцены доказать могущество судебных следователей, вооруженных такими средствами, как одиночное заключение или разобщение подследственных, и цену такого сообщения, какое Азия передала Жаку Коллену.

— Ах, сударь, — отвечал Люсьен с горькой усмешкой человека, который воздвигает себе подмостки из совершившегося несчастья, — как справедливо говорят на вашем языке: подвергаться допросу!.. Если выбирать между телесной пыткой прошлого и нравственной пыткой наших дней, я не колеблясь предпочел бы страдания, на которые некогда обрекал людей палач. Чего еще вам надобно от меня? — прибавил он надменно.

— Тут, сударь, — сказал судейский чиновник насмешливо и резко в ответ на высокомерие поэта, — я один имею право задавать вопросы.

— Я имел право не отвечать, — пробормотал бедный Люсьен, обретая прежнюю ясность мысли.

— Кокар, огласите подследственному протокол его допроса…

«Я опять подследственный!» — сказал себе Люсьен.

Покамест протоколист читал, Люсьен принял решение, принуждавшее его польстить господину Камюзо. Когда бормотание Кокара прекратилось, поэт вздрогнул, — так человек, привыкший к шуму, внезапно просыпается, едва только наступает тишина.

— Вам надобно подписать протокол допроса, — сказал следователь.

— А вы меня освободите? — спросил в свою очередь Люсьен насмешливо.

— Нет еще, — отвечал Камюзо, — но завтра, после очной ставки с Жаком Колленом, вы, конечно, будете освобождены. Судебная власть должна теперь знать, не сообщник ли вы в преступлениях, которые мог совершить этот человек со времени его бегства в тысяча восемьсот двадцатом году. Впрочем, вы уже не будете в секретной. Я напишу начальнику, чтобы он поместил вас в лучшую комнату пистоли.

— Получу ли я там все необходимое, чтобы писать?..

— Вам доставят все, что вы попросите; я передам распоряжение об этом через пристава, который проводит вас туда.

Люсьен машинально подписал протокол и примечания, повинуясь указаниям Кокара с кротостью безответной жертвы. Одна подробность скажет больше о его душевном состоянии, чем самый точный отчет. Весть о том, что ему предстоит очная ставка с Жаком Колленом, осушила на его лице капельки пота, сухие глаза зажглись нестерпимым блеском. В одно мгновение, промелькнувшее быстрее молнии, он стал таким, каким был Жак Коллен, — тверже бронзы.

У людей, сходных по характеру с Люсьеном, чью натуру так хорошо изучил Жак Коллен, эти внезапные переходы от полного упадка духа к душевной стойкости, сравнимой лишь со стойкостью металла — так напряжены все силы человека, — представляют собой наиболее разительный пример живучести мысли. Как вода иссякшего источника возвращается в свое русло, так же возвращается и воля, проникая в сосуд, предназначенный для деятельности неведомой определяющей его субстанции; и тогда труп превращается в человека, и человек, исполненный сил, бросается в последний бой.

Люсьен положил на сердце письмо Эстер вместе с портретом, который она вернула ему. Потом он пренебрежительно кивнул господину Камюзо и твердым шагом направился по коридору под охраной двух жандармов.

— Отъявленный негодяй, — сказал следователь протоколисту в отместку за уничтожающее презрение, только что выказанное поэтом. — Он воображает, что, выдав сообщника, спасется!

— Из этих двух, — сказал Кокар с запинкой, — каторжник крепче…

— Вы можете идти домой, Кокар, — сказал следователь. — На сегодня вполне достаточно. Отпустите ожидающих, скажите, чтобы явились завтра. Ах да!.. Ступайте тотчас же и узнайте, у себя ли еще в кабинете господин генеральный прокурор; если он там, спросите, может ли он принять меня на одну минуту. О да, он еще, наверное, там! — продолжал он, посмотрев на дешевые стенные часы в деревянном зеленом футляре в золотую полоску. — Всего четверть четвертого…

Протоколы допросов читаются очень быстро, но точная запись вопросов и ответов отнимает чрезвычайно много времени. Это одна из причин, почему так тянется уголовное следствие и так долог срок предварительного заключения. Бедняков это разоряет, а богачей позорит, ибо немедленное освобождение смягчает, насколько возможно смягчить, несчастье ареста. Вот почему обе только что воспроизведенные сцены заняли столько же времени, сколько потратила Азия на то, чтобы расшифровать приказы своего господина, вывести герцогиню из ее будуара и придать бодрости госпоже де Серизи.

Тем временем Камюзо, думавший извлечь выгоду из своей ловкости, взял протоколы обоих допросов и перечитал их, намереваясь показать генеральному прокурору, чтобы узнать его мнение. Пока он раздумывал, вернулся пристав и доложил, что лакей графини де Серизи хочет непременно говорить с ним. По знаку Камюзо он впустил этого лакея, разодетого барином. Оглядев поочередно пристава и судейского чиновника, лакей спросил: «Точно ли с господином Камюзо я имею честь…»

— Да, — отвечали следователь и пристав.

Камюзо взял письмо, поданное ему слугой, и прочел следующее:

«Во имя общего блага, что вы поймете позже, дорогой мой Камюзо, не допрашивайте господина де Рюбампре; мы привезем вам доказательства его невиновности, чтобы он мог быть немедленно отпущен на свободу.

Д. де Мофриньез, Л. де Серизи.

P. S. Сожгите это письмо».

Камюзо понял, что сделал огромную оплошность, расставляя сети Люсьену, и поспешил исполнить приказание знатных дам. Он зажег свечу и уничтожил письмо, написанное герцогиней. Лакей почтительно поклонился.

— Стало быть, приедет госпожа де Серизи? — спросил Камюзо.

— Закладывали карету, — отвечал лакей.

В эту минуту Кокар пришел сообщить господину Камюзо, что генеральный прокурор его ожидает.

Сознавая всю серьезность ошибки, совершенной им, вопреки своему честолюбию, в пользу правосудия, следователь, у которого семь лет служебной практики изощрили хитрость, приобретаемую всяким, кто мерился ею в юности с гризетками, пока изучал право, решил заручиться оружием на случай злопамятства двух знатных дам. Свеча, на которой он сжег письмо, еще не была погашена, и он воспользовался ею, чтобы опечатать тридцать записок герцогини де Мофриньез к Люсьену и довольно объемистую переписку госпожи де Серизи. Затем он отправился к генеральному прокурору.

Дворец правосудия представляет собой беспорядочное скопище построек, нагроможденных одна на другую, то величественных, то жалких, что нарушает стиль здания в целом. Зала Потерянных шагов — самая большая из всех известных зал, но оголенность ее внушает ужас и удручает взор. Этот просторный храм крючкотворства подавляет собою коронный суд. Наконец, Торговая галерея ведет