— Жаль, — промолвил Аландр, на которого смерть неприятелей произвела известное впечатление, хотя Могучему Воину вдруг почудилось, что ему уже прежде приходилось видеть нечто подобное. — Жаль, это и впрямь были хорошие воины.

Всю ночь победители предавали земле тела павших: своих — их оказалось немного — и врагов. С особыми почестями были похоронены дацзян Мэн Тянь и воины, решившие разделить его судьбу. Сам Аландр поднял в их память чашу, хотя и не одобрил подобного выбора: он предпочел бы обрести смерть в бою.

Наутро победители продолжили свой путь на восток — в укрытый за перевалами Гуанчжун, где затаился в своих сетях паук Ши-хуан. Они шли стремительно, несколькими колоннами. Немногочисленные, сохранившие верность владыке Тянься, воины пытались оборонять заставы на перевалах, но варвары и солнцеповязочники обошли их и хлынули на плодородные равнины. Тогда всем стало ясно, что все кончено. Придворные — все эти лехоу, луньхоу, удафу и обычные гуандай и ли — стали поспешно покидать своего повелителя, разбегаясь, подобно крысам, подобно паукам, спешащим покинуть разоренное гнездо. Бежали чиновники, бежала прислуга, бежали те, кого Ши-хуан числил близкими к себе людьми. Бежали все…

Вбежавший в покои Ли Сы с криком хватал сидящего в кресле императора за полы драгоценного, выкрашенного в цвета сюнь и сюань, халата.

— Повелитель! Повелитель! — взывал цэши. — Все покинули нас.

Ши-хуан устало поднял голову. Он еще сильнее сдал за последнее время. Лицо его было желто, изрезанные глубокими морщинами щеки походили на иссушенные солнцем сливы, глубокие борозды на лбу и у носа превращали императора в глубокого старца. Ши-хуан одарил слугу взглядом блеклых глаз, и тот отшатнулся. Смерть, сама Смерть заглядывала из этих глаз в само сердце Ли Сы. Сама Смерть…

Она все же настигла Ши-хуана. И чиновник понял, что поздно. Поздно кричать повелителю о том, что он предан своими подданными. Поздно твердить о бегстве сиятельных слуг: Чжао Гао, Вань Бэна или Вэй Лина. Поздно говорить и об исчезновении от входа в покои могучих ланчжунов. Поздно…

Ли Сы отступил назад, а потом бросился наутек. Он бежал прочь от Императора, прочь из дворца, прочь из славного Сяньяна. Он бежал прочь от Смерти, чье дыхание уже смердело в воздухе.

Смерть…

Ши-хуан поднял голову, и увидел ее, Смерть…

Пред ним стоял старец Ань Ци-шэн, на губах которого играла ласковая улыбка.

— Ты пришел?! — просипел Ши-хуан.

Старец кивнул.

— Ты расскажешь мне, что есть смерть?

Ань Ци-шэн ответил новой ласковой улыбкой, и эта улыбка вдруг стала расплываться, меняя формы лица. Мягко, словно тягучий воск оплывали старческие черты, вбирая в себя морщины и отечности, бороду и усы, наливая лицо юной упругостью. И Ши-хуан узрел перед собой ту, что видел в ужасных грезах. Она была прекрасна, и она улыбалась своему рабу. И раб понял, что смерть — это не страшно, что смерть — прекрасно. Прекрасна прекрасная Смерть. И Ши-хуана не стало.

Ши-хуан улыбался мертвыми губами. Предводитель варваров Аландр с холодной усмешкой выслушивал подобострастные речи встретивших его у стен города первых слуг Ши-хуана. И море Ланье не волновало уже ничьего сердца. Как и трудно было сказать что-то определенное насчет грядущего процветания Китая…

Событие, какого мир ждал уже не первый год, случилось внезапно. Такие события всегда ожидаемы и всегда внезапны. И чем более они ожидаемы, тем более внезапны. Одним словом, Гиерон Великий, тиран Сиракуз отправился к предкам.

Верно, очень многим он казался бессмертным, вечным, этот девяностолетний старец, заставший еще грозное бряцание оружья наследников Александра, любимец Пирра. В двадцать с немногим лет он, простой воин, был известен всей Сицилии, в тридцать овладел Сиракузами, в сорок стал властелином плодороднейшей части Сицилии и другом римлян. И не было царя славнее, не было царя известнее, особенно с тех пор, как сошли с арены яркие, словно вспыхнувшие звезды, Деметрий и Пирр, отважные и гениальные, но взбалмошные и непрактичные. Гиерон был практичен, более того, он был прагматичен.

Он не ссорился с могущественными соседями и, заключив союз с Римом, ухитрялся поддерживать добрые отношения и с карфагенянами. Он немало воевал, но всегда был готов уладить спор миром. Он был милостив к вчерашним врагам, помогая, если у тех была нужда, и деньгами и хлебом. Он тратил на то немалые средства. Но разве все это делалось не во благо города?

Он не раздражал подданных чрезмерным властолюбием или варварской роскошью. Если уж говорить о властолюбии, единственной слабостью Гиерона были укоренившие у трона родственники. Если уж вести речь о роскоши, то недовольство могли вызвать лишь архитектурные проекты тирана: роскошный дворец на Ортигии, поражающий воображение храм Зевса, грандиозный алтарь длиной в триста шагов, великолепный театр, признанный лучшим в греческом мире. Но разве все это делалось не во славу города?

Он не был тщеславен. При его дворе не подъедались всякие там баснописцы, бумагомараки, мнящие себя гениальными скульпторы и живописцы. В отличие от других тиранов Гиерон позволял себе быть щедрым в развлечениях, какие не только прославляли его имя, но и несли практическую пользу. Он приказал построить громаднейшее из всех существовавших судно, какое за ненадобностью подарил потом царю Птолемею; больше дарить его было некому, ибо корабль мог пришвартоваться либо в Александрии, либо в Сиракузах, так что владыке Египта только и оставалось, что совершать на нем круизы от Фароса до Ахрадины. Тиран поощрял строительство невиданных оборонительных механизмов, какие проектировал племянничек Архимед. Кому-то это казалось глупым расточительством, ведь не было армии, способной взять приступом гигантские стены Сиракуз. Не было, но это не значило, что ее не будет. И потому Архимед чертил и чертил свои машины, а умелые мастера воплощали их в металле и дереве. Это также стоило недешево, но зато тиран мог быть уверен, что война не застанет врасплох.

Он предчувствовал страшную войну, какая могла затронуть и Сиракузы, и пытался предотвратить ее. Но события развивались помимо воли Гиерона, хотя сразу же коснулись и Сиракуз. Видя слабость Рима, Гелон, сын и наследник, стал выступать за союз с Карфагеном. Глупец даже попытался учинить бунт, но к счастью, умер. К счастью… К счастью, Гиерон не только строил корабли и возводил храмы. Сын Гелона, Гиероним был ничем не лучше папаши, и Гиерон даже подумывал о том, чтобы передать власть народу, но не успел. Смерть упредила его намерения. Смерть, которая, казалось, никогда не придет.

Великий Гиерон умер! — объявили миру. Умер, умер, умер — эхом разнеслось по форумам и улицам насторожившихся городов: Рима, Карфагена, Александрии, Пеллы. Что-то будет, что-то будет, что-то… Но что?

Этим вопросом задавалось немало умных голов. А самые мудрые спешно собирали дары, чтобы почтить ими пятнадцатилетнего юношу, вдруг заполучившего корону Сиракуз.

Гиероним… Каким он был, мы уже никогда не узнаем. Римские историки представили его в черных тонах, юнцом взбалмошным и поддающимся чужому влиянию. Подозреваю, что он был не столь уж взбалмошен и совсем неглуп, а, напротив, очень даже себе на уме, раз не захотел плясать под дудку властолюбивого Рима.