Но я так и не выполнила этого ее завета, так и не научилась вести подробные и систематические записи, и даже эту последнюю нашу встречу записала двумя словами. Я всегда так рассчитывала на память!..

Ее монолог был прерван голосом диктора – из открытых окон клуба снова неслось:

«Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!»

И вой сирены. Мы с Мариной Ивановной бросились в клуб. И спустились в тесный подвал с кафельными стенами, где было людно и шумно. Кто-то подошел к Марине Ивановне, отвел ее в сторону, и, когда дали отбой, я, поискав ее глазами и не найдя, ушла, так и не попрощавшись.

Это была вторая волна паники. Их будет еще много, этих волн, пока девятый вал не накроет Москву в середине октября…

Когда Марина Ивановна 24 июля вернулась с дачи, паника была вызвана первыми бомбежками. Теперь, в августе, к бомбежкам, может быть, кое-как и привыкли, но дела на фронте были очень плохи. Житомирское направление в сводках больше не упоминалось. Житомир сдали немцам, ходили слухи, что Киев придется оставить. Немцы окружали Ленинград. Ходили слухи, что Смоленск давно уже сдан и что восточнее Смоленска идут упорные бои с превышающими силами противника (официально о падении Смоленска нам сообщат 13 августа). Немцы заняли уже так называемый Ельнинский выступ, и это открывало им прямую дорогу на Москву…

В эти августовские дни с Мариной Ивановной сталкивались многие во дворе Союза писателей, в клубе. И все запомнили ее растерянной, расстроенной и очень несчастной, и всем она задавала все тот же вопрос – ехать или не ехать? Эвакуироваться или нет? Там, во дворике Союза, встретилась она с Элизбаром Ананиашвили – это была первая и последняя их встреча после памятного вечера у Яковлевой. Он тоже пришел в Союз узнать об эвакуации, он жил на Арбате в Староконюшенном, где был разбит фугаской дом. Марина Ивановна подбежала к Элизбару и спросила:

– Уезжать или не уезжать?

– По-моему, надо уезжать, – сказал он.

А Елизавете Тараховской в клубе она сказала:

– Лиза, поедемте в Чистополь.

Но Тараховская не хотела в Чистополь, в Чистополе полно писателей и нет работы, эвакуироваться надо в большой город, где есть издательства, где можно будет найти хоть какую-нибудь работу. В Чистополе могут жить те, у кого есть деньги. Но Марина Ивановна говорила, что она не может ждать, когда будут эвакуировать в другие места, она боится за Мура, ей нужно эвакуироваться скорей, он каждую ночь дежурит на крыше, и она боится за него.

Узнав, что Яковлева собирается уезжать в Томск с дочерью Ниной Познанской, физиологом, которая эвакуируется со своим институтом, Марина Ивановна просила и ее взять с собой, но Яковлеву брали как члена семьи, а сотрудникам учреждений разрешалось брать только ближайших родственников и иждивенцев, и на это требовались всякие справки и документы.

А Лидия Моисеевна Поляк, литературовед, друг Тагера, рассказывала мне, как она пришла за какой-то справкой в Союз, так как уезжала с мужем в Йошкар-Олу, куда тот был приглашен заведовать кафедрой. В Союзе она увидела Марину Ивановну и была удивлена, что та сразу ее узнала, они только один раз встретились случайно у Тагера. Марина Ивановна подошла к ней и задала все тот же вопрос об эвакуации и, услышав, что Поляк уезжает в Йошкар-Олу, попросила:

– Возьмите меня в качестве домработницы…

С Лидией Григорьевной Бать Марина Ивановна столкнулась на лестнице в Гослитиздате и советовалась, ехать ли ей в Чистополь. Лидия Григорьевна советовала подождать и ехать туда, куда будут эвакуировать издательство. Она сама поедет только в большой город, в Ташкент например, там можно найти работу, но Марина Ивановна твердила все то же: что она торопится, что она боится за Мура.

Профессор Иван Никанорович Розанов, библиофил, с которым у Тарасенкова шел нескончаемый обмен книгами, тоже встретил в эти дни Марину Ивановну. Она показалась ему такой подавленной, такой расстроенной, что он хотел зазвать ее к себе – успокоить, он жил наискосок от Союза писателей на улице Герцена, но она очень торопилась и не зашла.

«Я сейчас убита, меня сейчас нет, не знаю, буду ли я когда-нибудь…» – эти слова как нельзя лучше подходили к тому моменту, хотя и были написаны раньше. Письмо было обращено к Евгению Сомову – случайному знакомому. Впрочем, все у нее были случайными знакомыми и ни одного постоянного подлинного друга, на которого она могла бы опереться, который позаботился бы о ней, помог бы ей нести ее крест… Людная пустошь! И она металась посреди этой людной пустоши… «Маяться – мой глагол!» Метаться – тоже ее глагол. Она всю жизнь металась от человека к человеку, из страны в страну. Металась по чужим углам, не имея того, что зовется – дом! Оставив этот несуществующий уже дом где-то в Борисоглебском в двадцатых… Металась она по Парижу, решая, ехать или не ехать в Россию, но тогда в России ее ждал Сергей Яковлевич, ей было к кому ехать, а теперь металась она по Москве, под бомбежками, не зная, ехать или не ехать, и куда ехать, и к кому? И некуда было ехать, и не к кому…

Она была одна в своем ужасе, страхе, в своей беспомощности, в своей нерешительности – ведь ко всему тому, что переживали все мы, у нее были еще и особые обстоятельства: ее положение бывшей эмигрантки, жены и матери репрессированных. Ходили слухи, что таких, как она, будут выселять из Москвы, а значит, лучше уехать самой, не дожидаясь… Уже начали высылать немцев, чьи предки поселились в России еще при Петре. И потом – если остаться в Москве, то подошел срок уплаты всех денег за комнату – за год вперед. Мур писал в дневнике 31 мая: срок – середина августа, и вряд ли она могла уже раздобыть и уплатить все деньги, а теперь деньги и вовсе было невозможно достать…

Но если ехать – то куда?!.

7 августа Муля позвонил Нине Гордон: Марина Ивановна сообщила ему, что завтра она уезжает с Муром в Елабугу! Ее необходимо отговорить от столь поспешной эвакуации, надо все обсудить. Марина Ивановна всегда очень считалась с мнением Мули, Нины, советовалась с ними, обращалась к ним в трудную минуту, а тут, видно, все решила внезапно. Она каждый день бывала в Союзе и, должно быть, узнала, что Союз эвакуирует несколько семей писателей в Елабугу и есть места на пароход. Елабуга неподалеку от Чистополя, в Чистополь не пускают, там переполнено, туда могли только те, у кого там находились близкие. И она решила – Елабуга… И, может быть даже, в этот момент ей и полегчало: наконец что-то определилось! Слово «эвакуация» так нас всех пугало, так мучительно было решиться… В Союзе все было оформлено, машина заказана. Бориса Леонидовича и Мулю она оповестила об этом как о свершившемся, но Муле позвонила, может быть, даже в последний момент, боясь, что тот станет отговаривать.

И ее отговаривали Муля и Нина. Когда они пришли на Покровский бульвар, в комнате был полный разгром, посреди пола лежали дорожные мешки, чемоданы, и Марина Ивановна нервно запихивала в них вещи без всякого разбора, что попадало в руки. Мура дома не было. Ее стали успокаивать, доказывать, что надо отложить отъезд, что нельзя так второпях! Что пароходы еще будут уходить, она успеет. Надо как следует подготовиться, они помогут, соберут ее, уложат вещи, оформят отъезд, проводят. Что надо раздобыть деньги, нельзя ехать без денег. Надо отнести какие-то вещи в комиссионный магазин.