– Но я боюсь сдавать вещи на свой паспорт, – сказала она.

– Я сдам на свой паспорт, – сказала Нина, – я к вам завтра зайду, и мы все отнесем вместе!

– Мне еще нужна обязательно справка из домоуправления, что я здесь прописана, – сказала Марина Ивановна, – а я боюсь за ней идти.

– Я сама схожу за справкой. Мы все сделаем, все уложим, отправим вас следующим пароходом…

Муля потом в 1942 году напишет Але в лагерь, что он был категорически против отъезда Марины Ивановны и настаивал по телефону, чтобы она этого не делала, и пришел к ней вместе с Ниной, и они долго ее убеждали. И, как им казалось, убедили. Она вроде стала спокойнее, убрала чемоданы, мешки. Муля сказал, что придет к ней с утра, ему нужно было уходить. Нина осталась. Они договорились о встрече и кто что будет делать. Нина просидела допоздна и, когда уходила, столкнулась с какими-то старухами, одна из которых, как оказалось впоследствии, была женой писателя Бориса Александровича Садовского. Марина Ивановна могла знать его еще в давние годы, они могли встречаться в литературных кругах. Теперь он был болен, кажется, разбит параличом и жил у Новодевичьего кладбища, в подвале бывшего монастыря. Наверное, Марина Ивановна была у него в этом его жилище, и ее соблазнила крепость стен, которые могли выдержать любую бомбежку, и она отдала ему на сохранение свои книги, вещи и что-то из архива[119].

Жена Садовского очень уговаривала Марину Ивановну уехать, с корыстной ли целью или искренне – кто знает? А Марина Ивановна была в том состоянии, когда легко поддаешься на любые уговоры. Во всяком случае, эти две старухи пришли позже Нины и Мули…

Утром, как и было условлено, приехал Муля, но комната была пуста – ни вещей, ни Марины Ивановны, ни Мура не было.

Соседи сказали, что всю ночь Марина Ивановна ссорилась с Муром, который не хотел уезжать, а утром рано за ними пришла машина.

Уезжала Марина Ивановна из Москвы 8 августа 1941 года, уезжала пароходом, и провожал ее Борис Леонидович вместе с тогда еще молодым поэтом Виктором Боковым.

Боков должен был отправить вещи своей жене в Чистополь. В Переделкине он встретил Пастернака и сказал ему об этом. Пастернак собирался проводить Марину Ивановну, и они поехали вместе. На пристани речного вокзала Боков обратил внимание на женщину в кожаном пальто, в берете, которая курила, стоя рядом с наваленными чемоданами и тюками, и была так равнодушна ко всему происходящему вокруг, словно бы это вовсе ее не касалось. Пастернак направился прямо к ней и познакомил с нею Бокова.

Мур был раздражен и говорил, что не хочет уезжать, и все время куда-то отлучался, и Марина Ивановна с тревогой посматривала ему вслед, продолжая курить. Боков заметил, что на вещах нет никакой пометки, кому они принадлежат, он попросил у мороженщицы кусок льда и стал им натирать чемоданы и огрызком карандаша писать: «Елабуга – Цветаева», «Цветаева – Елабуга». Вместе с Муром они перетащили вещи на пароход. Борис Леонидович спросил у Марины Ивановны, взяла ли она еды на дорогу.

– Зачем? Разве не будет буфета?

Борис Леонидович с Боковым побежали в кафе и накупили бутербродов, но так как завернуть было не во что, то принесли в руках.

Мне доводилось слышать, что некоторые литераторы сомневались в том, что Борис Леонидович провожал Марину Ивановну в ее последнее путешествие, ссылаясь на его письмо к Зинаиде Николаевне, написанное им сразу после того, как он узнал о трагедии, происшедшей в Елабуге.

«10. IX.1941, утром.

…Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу верить этому. Она где-то поблизости от вас, в Чистополе или Елабуге. Узнай, пожалуйста, и напиши мне (телеграммы идут дольше писем). Если это правда, то какой же это ужас! Позаботься тогда о ее мальчике, узнай, где он и что с ним. Какая вина на мне, если это так! Вот и говори после этого о “посторонних заботах”! Это никогда не простится мне. Последний год я перестал интересоваться ею. Она была на очень высоком счету в инт. обществе и среди понимающих входила в моду, в ней принимали участие мои личные друзья Гаррик[120], Асмусы, Коля Вильям, наконец Асеев. Так как стало очень лестно числиться ее лучшим другом, и по многим другим причинам, я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл. И вот тебе! Как это страшно. Я всегда в глубине души знал, что живу тобой и детьми, а заботу обо всех людях на свете, долг каждого, кто не животное, должен символизировать в лице Жени[121], Нины[122] и Марины. Ах, зачем я от этого отступил!..»

Этим людям кажется, что если бы Борис Леонидович действительно провожал Марину Ивановну, то он не мог бы не обмолвиться хоть словом об этой их последней встрече на пристани речного вокзала, а он, наоборот, подчеркивает, что в «последний год как бы и совсем забыл» о ней, и создается впечатление, что и не видался с ней! Но какое значение для него могла иметь эта короткая встреча в предотъездной сутолоке? Или короткие встречи перед этим, или телефонные разговоры? Его мучает главное – он отступился от Марины Ивановны, он не оказывал ей той душевной поддержки, в которой она, быть может, больше всего и нуждалась… Он «перестал интересоваться ею», как сам об этом пишет; он переложил заботу о ней на своих друзей. Да, он откликался на первый же зов и делал все, что было в его силах, но сам-то он отошел. У него были для этого причины, но каким мелким и ничтожным ему все представлялось теперь.

Впоследствии в разговорах при мне о Марине Ивановне он не раз поминал, что все были виноваты в ее смерти, и в первую очередь он сам…

Но проводить он ее проводил, об этом свидетельствует не только рассказ Виктора Бокова, но и запись в дневнике Мура.

На пароходе боялись бомбежек, уже были случаи, когда бомбили пароходы, и, пока не отплыли далеко от Москвы, все с тревогой поглядывали на небо, ожидая налета. Но все обошлось.

Пароход носил имя «Александр Пирогов». Пароход был старый, шел медленно, взбивал воду колесами. Подолгу стоял у пристаней, разгружаясь, и по ночам нудно гудел, давая о себе знать. В Горьком была пересадка, пересели на «Советскую Чувашию»[123]. Поплыли дальше в Казань по Волге, потом – по Каме. Плыли десять дней.