– Я здесь останусь, никуда больше не пойду!

Сикорская пишет, что сняла Марина Ивановна комнату в «каком-то мрачном, покосившемся домишке», но это был отнюдь не покосившийся и мрачный домишко, а просто обычная деревенская изба. Горница была перегорожена, правда, не до потолка, вместо двери – занавеска, и надо было проходить через ту часть горницы, где жили хозяева. Вряд ли это все могло понравиться Марине Ивановне, но то ли от усталости, то ли от безразличия, то ли оттого, что трудно было найти что-то лучшее, а может быть, просто потому, что была «настроена» на Чистополь и жилье это представлялось ей временным, она осталась в доме Бродельщиковых. Они с Муром перетащили вещи и 21-го прописались.

22-го в дневнике Мура запись: решено, что Марина Ивановна одна, без вещей, едет в Чистополь, чтобы самой на месте все узнать.

24-го в дневнике Мура: в два часа дня Марина Ивановна уехала на пароходе в Чистополь. «Настроение у нее – отвратительное, самое пессимистическое. Предлагают ей место воспитательницы; но какого чорта она будет воспитывать? Она ни шиша в этом не понимает. Настроение у нее самоубийственное: “деньги тают, работы нет”. Оттого-то и поездка в Чистополь, быть может как-то разрядит это настроение». Уехала и Струцовская, служащая Литфонда, которая «настраивала» Марину Ивановну на Чистополь, уехала этим же пароходом и Сикорская, ее вызывал муж в Москву.

26-го в дневнике Мура: ночью получил телеграмму из Чистополя: «Ищу комнату. Скоро приеду. Целую».

28-го Марина Ивановна вернулась в Елабугу.

Это, собственно говоря, все, что известно о первом, так сказать, дочистопольском периоде ее пребывания в Елабуге. К этому можно добавить еще, что хозяйством Марина Ивановна не занималась, обеда не готовила, ели, видно, что попало, просила хозяйку зажарить рыбу – хозяин рыбачил. Базар был ей не по карману. Она хотела продать столовое серебро, спрашивала хозяйку, не найдется ли покупатель, но в Елабуге было не до столового серебра… а местным жителям и подавно.

Днем, по словам хозяйки, Марины Ивановны дома не бывало, она уходила. Искала работу, может быть, ходила, приглядывалась, присматривалась, а может быть, просто бродила в отчаянии, ничего не видя, ничего не замечая, понимая, что загнана в тупик, что в этой дыре ее погибель – делать ей здесь совершенно нечего и заработать нечем! И Муру здесь плохо, и нет для него никаких перспектив. И Мур, должно быть, не умея себя сдерживать, не упускал случая подчеркнуть свою правоту – ведь убеждал же он ее не уезжать из Москвы!

И опять был этот «отвычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя…», опять этот ненавистный деревенский быт! Опять за дощатой перегородкой чужие голоса; опять надо думать о прожорливой зимней печи, на которую не напасешься дров, опять керосиновая лампа, колодец. И на зиму надо запасать картошку, овощи – иначе пропадешь! Марина Ивановна знала это по Голицыну, а тут и хозяйка, наверное, еще поучала, приобщая к елабужской жизни эту странную эвакуированную, которая, сидя на лавочке, дымила самосадом (папиросами Марина Ивановна, конечно, не запаслась!). А мимо по дороге, поднимая пыль, проходили красноармейцы, и вечером по той же дороге, поднимая пыль, возвращалось с пастбища стадо.

И ни одной близкой души, никого… А когда встанет река, и вовсе они с Муром будут отрезаны от всего мира в этом заваленном снегом, забытом Богом городишке! И вся надежда у Марины Ивановны была на Чистополь. И она ждала телеграмму от Лейтес и не дождалась, сама отправилась в Чистополь.

Флора Лейтес, жена писателя Лейтеса, еще в июле эвакуировалась в Чистополь и потом устроилась там в детском интернате воспитательницей. А в те дни, когда Марина Ивановна плыла в Елабугу, пионерский лагерь и детский сад Литфонда, которые находились в Берсуте в летнем помещении какого-то дома отдыха, начали перевозить на зиму в Чистополь. Школьникам первого сентября надо было идти в школу, и для них-то и был организован этот интернат. Берсут находился между Чистополем и Елабугой, и добраться до него можно было только пароходом. Из дневника Мура явствует, что Лейтес села на их пароход в Чистополе, направляясь в Берсут. Это была красивая, очень общительная, непосредственная молодая женщина. Она знала наизусть массу стихов, была знакома со всеми поэтами, писателями, и с Маяковским, и с Асеевым, пользовалась большим успехом, все за ней ухаживали, включая самого Фадеева. Знала она и стихи Цветаевой и любила их. И конечно же, услышав, что на пароходе находится Марина Ивановна, она не преминула с ней познакомиться. И там зашел разговор и об Асееве, который в Чистополе, и о том, что Марине Ивановне тоже лучше было бы поселиться в Чистополе, «где все». Флора дала ей свой адрес, и они договорились, что в случае чего Марина Ивановна ей телеграфирует.

И Марина Ивановна в первый же день своего пребывания в Елабуге, сраженная этой Елабугой, дала ей телеграмму.

Но когда теперь, спустя почти 40 лет, Флора рассказывала мне о своей встрече с Мариной Ивановной, она напрочь забыла и о той поездке своей в Берсут, и о том, что именно на пароходе она и познакомилась с Мариной Ивановной, о чем записал Мур в своем дневнике, и о телеграмме, которую она получила из Елабуги, о которой опять же пишет Мур в дневнике. Флора уверяла меня (а я тут же записала с ее слов), что познакомилась она с Мариной Ивановной уже в самом Чистополе в вестибюле интерната.

«В вестибюле стояла какая-то женщина в коричневом костюме, в коричневом беретике, и Флора пробежала мимо, не обратив на нее никакого внимания, но кто-то сказал ей: “А ты знаешь, кто это? Это Марина Цветаева”. Флора так была удивлена и обрадована, что тут же бросилась к этой женщине и, схватив ее за руку, воскликнула: “Это правда, вы действительно Марина Цветаева?” Марина Ивановна, несколько оторопев, ответила: “Да, я Цветаева”. – “Боже мой, как я счастлива вас видеть”. – “Я не думала, что меня здесь знают”, – сказала Марина Ивановна. “Как вас могут не знать, вас все знают!” – говорила Флора и стала читать ей кусок из “Поэмы Конца”, но ее остановил странный тяжелый взгляд Марины Ивановны, и, смутившись, она оборвала на полуслове. “Мне очень плохо, – сказала Марина Ивановна, – я не могу жить в Елабуге…” – “Вам надо жить в Чистополе, с нами, вам будет здесь хорошо”, – говорила Флора. “Но здесь мне негде жить, здесь нельзя достать комнату”, – сказала Марина Ивановна. “Вы будете жить у меня, я на работе с восьми утра до девяти вечера, прихожу только ночевать. Вам у меня будет удобно”. – “Но надо, чтобы здесь разрешили жить”, – сказала Марина Ивановна безнадежно. “Я пойду к Асееву, он устроит. Ведь главное – комната. Вы завтра можете зайти? Я сбегаю к нему до работы”. – “Могу”, – сказала Марина Ивановна и, попрощавшись, ушла.

Только потом Флора опомнилась, что она не спросила, где Марина Ивановна остановилась, есть ли ей где ночевать, и не пригласила ее к себе.

Утром до работы Флора побежала к Асееву. Оксана мыла пол, не хотела ее пускать и сердилась, что та явилась в такую рань, но Флора объяснила, что ей надо к 8 часам на работу и что из Москвы эвакуировалась Марина Цветаева. “Ну что из того, что Марина Цветаева?!” – недовольно сказала Оксана, но все же к мужу ее пустила. Флора, волнуясь, стала рассказывать Асееву о том, что Марину Ивановну эвакуировали в Елабугу и что нужно ей разрешить жить в Чистополе. “Но здесь негде жить, – сказал он, – вы сами знаете, все забито, здесь больше не прописывают”. – “Комната есть, она может жить у меня, – сказала Флора, – я целый день на работе, нужно только разрешение на прописку!” Асеев обещал поставить вопрос на заседании президиума или правления Союза, которое должно было состояться в ближайшие дни.