воспользоваться специальными таблетками, привезенными Шоллем из Таиланда, вытряхнул из легкого стеклянного стакашка одну круглую пилюлю, сунул ее себе под язык. Пилюля пахла мятой и вкус имела мятный.

Несколько минут Зорге сидел без движения. Все, что сделал он за последние полгода, пролетало у него сейчас перед глазами, все денечки, один за другим. И телеграммы все свои, шифрованные, сложные, он помнил до последнего слова, до последней цифры. Хотя по цифрам, конечно, специалистом был не он, а Макс.

Но чего стоила эта сложная работа, сколько сердечной боли и сколько седых волос она потребовала! Впрочем, результат стоил того — игра, которую вел Зорге, выиграна. Он нехотя, скупо улыбнулся…

…Итак, вечером семнадцатого октября он собрал у себя посольский народ на холостяцкую пирушку (в протоколах «кемпетай» она была отмечена, как «совещание сотрудников германского посольства»). Рихарду не хотелось в такое время оставаться одному. Пригласить к себе Исии он по-прежнему не мог — «кемпетай» этого ей просто не простила бы, — Бранко с Максом тоже не мог позвать к себе в гости по причинам вполне понятным, поэтому он решил собрать тех, кого более-менее знал: военного атташе Кречмера со своим помощником, Шолля, который никак не мог улететь в Таиланд с мешком дипломатической почты, и еще трех человек.

— Надоело ходить по ресторанам и давиться черствыми бутербродами из посольского буфета, — объявил Зорге собравшимся, — давайте посидим в нормальной домашней обстановке.

— В нормальной домашней обстановке можно выпить гораздо больше, чем в ненормальной. — Шолль громко захохотал. В чем, в чем, а в жизнерадостности отказать ему было нельзя. — Мне, Рихард, пожалуйста, посудину покрупнее.

— Есть у меня такая посудина, — сказал ему Зорге, — ночным горшком называется. Вмещает литр с крышкой. Крышку можно мазать горчицей и нюхать, если переберешь шнапса.

Шолль захохотал еще громче, похлопал себя ладонями по животу.

— За что я люблю нашего Рихарда, так это за оптимизм, юмор и всегдашнюю готовность выпить.

— Не выпить, а пригласить друзей за свой стол, — поправил его Кречмер. Он выразился более деликатно, чем его коллега.

Хорошо, когда дом имеет раздвижные стенки, можно быстро перепланировать пространство, всего двадцати минут хватило Зорге на то, чтобы изменить первый этаж. Маленькая кухонька слилась со столовой и превратилась в зал. Шолль, который бывал здесь и раньше, удивленно захлопал глазами.

— Ну и ну, — только и выговорил он, — ловкость рук и никаких цирковых фокусов.

— Рихард, чем будешь угощать публику? — спросил Кречмер — его волновали более прозаические вещи.

— Сасими из тунца, который еще три часа назад плавал в море.

Кречмер захлопал в ладоши.

— Браво!

Любая вечеринка, полная громких разговоров, табачного дыма, патефонной музыки (Моцарта с Шопеном, которых очень любил Зорге, собравшиеся слушать не захотели, поэтому пришлось ставить пластинки с веселым американским джазом), восклицаний типа «Помнишь Берлин двадцать восьмого года?» и «Фюрер не даст нам вернуться во времена экономического спада», заставляет всякого, даже очень согнувшегося под ударами судьбы человека забыться, распрямить плечи…

Но, видать, Зорге был сработан из другого материала, ему так и не удалось изгнать из себя тревогу, она все время давала о себе знать, сидела в нем, безжалостно вгрызалась в живое тело, ворочалась — ни на секунду не отпускала, не позволяла забыться.

Поздно вечером, уже в темноте, пошел дождь, он словно бы дал понять, что теплые дни для Токио кончились совсем, восемнадцатого октября в городе начнет свой отсчет осень. И не просто осень — диво природы, когда люди не устают любоваться золотом отходящих ко сну деревьев, багрянцем и огромными рыжими листами канадских кленов, а осень суровая, настоящая дальневосточная, с пробирающими до костей туманами и ветром, который свистит в зубах, стоит только открыть рот, с головными болями, допекающими старых людей, отчаянной ломотой в костях и страхами, что лето, а вместе с ним и нежное ласкающее тепло никогда уже не вернутся…

Стол у Рихарда получился знатный — кроме сасими из тунца у него было много чего другого очень вкусного и редкого — вплоть до икры морских ежей.

Кречмер, который еще не пробовал этой диковинной икры, не успел за короткое время пребывания на островах, ковырнул вилкой зеленовато-черную массу, разжевал, почмокал языком, примеряя собственный организм к незнакомому вкусу, восхищенно воскликнул:

— Вундербар!

Дождь за окнами — мелкий, нудный, едва приметный, припустил сильнее, стал походить на дождь настоящий, к которому привыкли в России, в Германии, во Франции. Даже в недалеком Китае дожди идут совсем другие, чем в Японии. Наверное, всему виною — море, со всех сторон окружающее острова. Еще может оказывать свое действие вулкан — великая гора Фудзи.

После трех выпитых бутылок шнапса последовал перекур, во время которого Зорге и помогавший ему помощник Кречмера сменили стол.

— Все на свои места! — подогнал собравшихся Зорге. — Продолжаем пирушку берлинских друзей… У всех в руках должны находиться стопки. Итак, второй круг, первый тост…

— Первый тост — мой, — рявкнул Кречмер, — обязательный для всех — за победу великой Германии!

Собравшиеся, поспешно двигая стулья, расселись за столом.

— За победу великой Германии! — вновь трубно рявкнул Кречмер.

Зорге улыбнулся чему-то своему, поднял стопку:

— За нашу победу!

Он знал, за что пил.

Полковник Осима тем временем подтягивал силы, он ощущал себя на вершине некоего Олимпа, способного сделать обычного человека повелителем мира, был ровней богам — его обласкал, приблизил к себе сам Доихара-сан.

Сегодня ночью, — точнее, утром, — он возьмет свое — арестует европейцев. Такого в истории Японии еще не бывало, европейцев здесь никогда не арестовывали… В общем, рассчитается Осима за все сполна, и прежде всего за последние годы: из-за того, что он долго не мог нащупать группу, ведущую радиопередачи, его дважды обошли по службе — это связано только с повышением, а ведь есть еще и наградные дела — как минимум, ему не додали одну медаль. Это как минимум. А при благоприятном стечении обстоятельств могли дать даже две медали. Осаки поскреб ногтем нашлепку усов и стиснул зубы.

Он не будет самураем, и весь его род будет пахнуть гнилой рыбой, если он, полковник Осима, не разделается с людьми, причинившими ему столько неприятностей.

В шкафу у полковника на специальном крючке висела парадная, с золоченым эфесом сабля. И хотя полковник предпочитал ходить в штатском, ради такого случая он не поленится, наденет военный мундир и нацепит парадную саблю: пусть знает народ, кто здесь начальник и кому выпала честь быть героем. Ему выпала честь, ему — полковнику Осаки.

Главное было арестовать Зорге. Осаки теперь хорошо знал, какую роль играет этот высокий красивый немец в разведгруппе, удивлялся ему, скреб ногтем свои