Внутри было сильно накурено, играла музыка, хотя народу было немного – трое-четверо мужчин сидели за стойкой, еще две женщины явно за тридцать, уже в изрядном подпитии, что было заметно по их расслабленным улыбкам, смотрели по сторонам – то ли поджидая кого-то, то ли просто в поисках нового знакомства. Элизабет подошла к стойке: головы мужчин, как по команде, повернулись в ее сторону, бармен, здоровый, усатый дядька тоже уставился, но недовольно, неодобрительно.

– Можно от вас позвонить? – спросила Элизабет, но бармен не расслышал.

– Что? – переспросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Тебе лучше уйти, девочка. Я все равно тебе ничего не налью, даже колы.

– Можно позвонить от вас? – повторила Элизабет. – Мне срочно надо позвонить.

– Другого места, что ли, не нашла? – проворчал бармен, но все же указал куда-то рукой. Оказывается, там был закуток слева, где на стене висел большой, неуклюжий телефонный аппарат. – Только недолго! – прокричал ей в спину усатый дядька. – Ты вообще не должна здесь находиться. У меня будут неприятности из-за тебя.

Элизабет достала из кармана листок, который вручил ей Рассел, набрала номер гостиницы; раздались слабые, протяжные гудки, пришлось заткнуть свободной рукой второе ухо, чтобы отгородиться от заполнившего зал шума. Наконец мужской скрипучий голос проговорил:

– Милтон Гранд Отель. Говорите.

– Соедините меня, пожалуйста, с номером тридцать один, с мистером Винникером, – громко, как только могла, проговорила Элизабет. Она еще раз взглянула на листок – несмотря на едва разбавленный тусклыми лампами прокуренный мрак помещения, она смогла разобрать две крупные цифры: сначала тройка, потом единица.

Пришлось долго ждать – в трубке воцарилась тишина, будто ее опустили в бездонную глухую яму, лишь пару раз раздались щелчки, и каждый раз Элизабет вскрикивала: «Хей, Рассел», – ей казалось, что из-за шума в баре он может не услышать ее. Но из трубки снова выползала одна лишь тянущаяся тишина, и снова приходилось ждать, нетерпеливо переступая ногами по тяжелому дощатому полу.

А потом наконец раздался голос Рассела, медлительный, казалось, заспанный, и она снова закричала:

– Рассел, хей, Рассел. Это я, Лизи. Слышите, это…

Голос в трубке тут же изменился, в нем разом появились тревога, беспокойство:

– Лизи, ты где? Что-нибудь случилось? С тобой все в порядке?

– Да, в порядке, – проговорила Элизабет, и вдруг комок, теплый, плотный подкатился к горлу, и на самом последнем дыхании она успела только прошептать: – Я не пошла домой, я не смогла.

И тут же комок взорвался горячей волной, разлетелся на множество мелких, юрких капель – они разом забили горло, нос и глаза, затопили голос, так что он тут же охрип и не мог пробиться через толщу слез.

– Что? Ты не пошла домой? Ты где? Почему ты не пошла? Гд е ты? – Голос Рассела прорывался сквозь шум музыки, сквозь рассеянные по залу голоса, сквозь рыдания Элизабет, она уже и не пыталась их сдерживать – всхлипы смешивались с всхлипами, потонув с нескончаемой соленой морской влаге.

– Гд е ты? Что с тобой? – неслось из трубки.

– Я не могла. Не могла пойти туда. Я не могла видеть его. – Губы Элизабет шевелились, двигались, силились выдавить из себя что-нибудь, кроме обрывков дыхания, кроме мелких, липких брызг.

– Гд е ты? Где ты? – разрывалась трубка.

«Его, наверное, выселят из гостиницы за такой крик», – почему-то подумала Элизабет, и видимо, эта отвлеченная мысль на мгновение остановила истерику.

– Я в «Зеленой бочке», на Мэйн-стрит… – но дыхание тут же закончилось, голос перехватило, его снова залило влагой.

– Да-да, я знаю, я сейчас там буду. Жди меня на улице! – еще громче прокричала трубка. А потом, пока рука пыталась зацепить трубку за железный крюк, из нее все еще ползли извивающиеся, прерывистые гудки.

На улице истерика спала. Слезы по-прежнему лились, но как бы сами по себе, Элизабет, полуприсев на каменную ограду, стирала их с лица рукавом – усталым движением, бессильным остановить катящиеся одна за другой капли. По улице неспешно, будто на прогулке, катили машины. Одна из них почему-то затормозила напротив, остановилась. За двойным преломлением – застоявшихся, остекленевших в глазах слез, потом уже бокового стекла машины – Элизабет не смогла разглядеть лица, но ей показалось… вернее, она почувствовала, что кто-то пристально смотрит на нее.

– Чего уставились, кретины? – прошептала Элизабет.

Потом она подумала, что, наверное, странно выглядит – плачущая девочка поздним вечером на центральной улице небольшого благополучного городка. Как бы полицию не вызвали. Элизабет снова смахнула рукавом слезы, будто дворник на ветровом стекле автомобиля во время дождя, и, соскочив с ограды, прошла ярдов десять вдоль улицы, против движения, подальше от назойливой машины.

Наконец она увидела Рассела, он шел торопливой походкой по тротуару. Последние шаги он почти пробежал.

– Что случилось, почему ты здесь, Лизи? – повторил он слово в слово свои телефонные вопросы. И добавил: – Почему ты плачешь?

Видимо, от участия, от заботы этого большого, взрослого человека где-то на подступах к горлу открылся еще один, возможно последний резервуар, и слезы покатились из ее глаз с новой силой. Рассел взял ее за руку, погладил, пытаясь успокоить. Элизабет снова смахнула рукой тяжелые, крупные слезы, сглотнула, пытаясь протолкнуть застоявшийся комок поглубже вниз.

– Я не могу… домой, – она тоже стала повторяться. – Я не могу видеть его. Меня от одной мысли тошнит. Я умру, если лягу с ним в постель. Я умру прямо там, на месте.

Она сделала глубокий вздох, отгоняя подступившую тошноту.

– Но что же делать? Куда тебе идти? А если он заявит в полицию и они начнут тебя искать? – продольные борозды сжали лоб Рассела в кожаную гармошку. Он развел руками.

– Он не пойдет в полицию, – покачала головой Элизабет. – Он боится полиции.

– Ах да, ты мне говорила, – Рассел замолчал, подумал. – Ну и куда тебе деться? Родственников у тебя, насколько я понимаю, нет? – Снова пауза. – Ну да, – согласился сам с собой Рассел и замолчал.

Они стояли вдвоем, прислонившись к ограде, молчали. Теплый вечер переходил в теплую ночь, цикады неистовствовали где-то позади, поток машин поредел, шелест каучуковых шин все еще пытался заглушить стрекотание цикад, но уже не мог.

Постепенно Элизабет успокоилась, слезы закончились, оставив лишь засохшие борозды на щеках, будто она с утра не умывалась. Но ей было безразлично, на смену слезам пришли слабость и сонливость, видимо, на истерику ушло слишком много сил.

– Ты не волнуйся, – говорил Рассел, – мы что-нибудь придумаем. Не может быть, чтобы мы не смогли придумать. Ты не волнуйся. – И снова замолкал.

– А я не могла бы пожить у вас? – Элизабет давно решила, что поедет с ним. Он должен взять ее с собой, она поживет у него, а дальше будет видно – просто она не хотела напрашиваться, ждала, когда он предложит первым. Но он все не предлагал, вот и пришлось сказать самой, сколько же можно так стоять?