как поступок девушки, которая шла в больницу и, предполагая, что умрет, отдала свою хлебную карточку прохожей.

Глава двадцать вторая

Лида смотрела, а Настя нагнулась, сверкнула во ржи серпом и рассмеялась.

– Вы, Лидь Николаевна, палец не оставьте здесь. Мизинец-то. Рожь-то нагибайте малехонько. А то палец срежетя.

А пока говорила и смеялась, уже ушла далеко по Лидиной полосе. Серп сверкал. Лежали снопы. А Лида шла за ней, ждала, когда вернет ей ее серп. Но серп не отдавала, а пела негромко, словно забыла про Лиду.

Отдала серп, побежала и оглянулась, рассмеялась и крикнула, как в лесу:

– Ау! Лидья Николаевна! Ловитя! Не поймаетя!

На зеленой горе стояли желтые суслоны, синел лес, прохладный как туча. А где-то далеко, по ту сторону леса, видно, шел дождь, туча висела до самой земли и смешалась с лесом.

По дороге шел председатель колхоза Елохов в охотничьих сапогах.

Лида ребром ладони вытерла пот на шее, нагнулась и стала жать. А мизинец боялся, чтоб его не отрезали, зачем только Настя напомнила об этом.

Подошел, поздоровался, поднял Лидин сноп.

– Покрепче стягивайте, Лидия Николаевна. Развяжется, вас колхозники ругать будут.

Постоял, видимо, хотел что-то сказать другое. Но передумал. Пошел, широко размахивая левой рукой. И хорошо, что передумал.

Над трубой ЗакамТЭЦ, там, за железнодорожным полотном, в лесу клубилась черная волна дыма.

Солнце хотя висело по-летнему высоко, но, казалось, было близко, и от него было жарко, словно тут, в поле, стояла тети-Дунина печка.

Лида нагнулась и ставит чугун с картошкой прямо на огонь. Зноем обжигало брови и глаза. Хотелось пить. Лида отошла к снопу, под которым стоял туяс, оттянула за ручку тугую крышку. Из туяса пахнуло ягодами, брусничными листьями. Квас был теплый, невкусный, как парное молоко.

Возвращалась с огорода Елизавета Маврикиевна, остановилась, улыбнулась, посмотрела на снопы, на серп, на Лидины загоревшие руки.

– Гляжу, ударница вы, – сказала она и пошла.

И Лида подумала о ней неприязненно, о том, что она никогда не делает больше того, что есть в программе и что полагается ей делать, но потом Лида подумала, что она, может, несправедлива к ней, все-таки все, что она делает, делает старательно, добросовестно. Вспомнился тот случай, когда Елизавета Маврикиевна вызвала ее к себе в учительскую после уроков, усадила на стул и, смотря ей прямо в глаза, стала говорить, что это, конечно, хорошо, что она рассказывает ученикам на уроке больше того, что есть в учебнике и в программе, но было бы лучше, если бы она этого не делала. Ведь в пятом классе проходят не то, что в шестом, а в шестом не то, что в девятом. Зачем же забегать вперед. Это только может помешать ученикам усвоить то, что им нужно усвоить по программе. Лида стала спорить, разгорячилась и сказала даже, что на ее месте было бы преступлением жить здесь, в деревне, и не передать своим ученикам то, что она знает. Тогда нужен один учебник, а не учительница, – сказала, кажется, она ей.

Но Елизавета Маврикиевна не рассердилась на нее и так же спокойно стала не возражать, а требовать от нее. Это ваше дело после урока рассказывать им о постороннем, но на уроке вы должны строго придерживаться программы. Лида расплакалась и заявила, что она напишет письмо в Москву наркому. Письмо она, разумеется, не написала. Но отношения с заведующей у нее стали строго официальными. И на педагогических совещаниях Елизавета Маврикиевна всякий раз приводила в пример Лиде и другим педагогам Евохину, которая ничего не умела добавить к учебнику от себя. И скоро Лида поняла, что она требовала это потому, что у нее была педантичная, ограниченная душа, а не по злому умыслу, потому, что книгам она верила больше, чем людям, очевидно не подозревая, что человек умнее, душевнее и опытнее книги.

Лида посмотрела на горы. Небо над лесом, омытое прошедшим там дождем, блестело. За горами еще были видны горы, синие, сливавшиеся с лесом и далью. Лида любила далекое, любила окна, картины старых мастеров с уходящим в сумерки ландшафтом, книги, на каждой следующей странице которых должно случиться что-то внезапное, чудесное, от чего заранее становится душно и колотится сердце, где-то возле самого горла, как на верхушке стремительно и круто убегающей вниз горы.

Есть люди, которым не нужны глаза, и они, как слепой, гадавший в вагоне, трогают жизнь пальцами, и она кажется им бедной и шершавой, как терка. Им не нужны даль, горы, лес, ничего, кроме того, что можно потрогать руками. Как удивительно, что на каждом, самом простом, обыденном человеческом лице, на лице бухгалтера, как будто ни о чем не подозревающего, кроме своих цифр и балансов, на лице грубоголосой кассирши, выбивающей билеты на пригородный поезд, на каждом лице есть глаза, похожие на кусочки синеющего вдали леса. Надо думать, что всякая душа, даже душа педантичной Елизаветы Маврикиевны, включает в себя не только то, что рядом, но и горы, лес, со всеми пихтами, и все, что по ту сторону железнодорожного полотна. Несомненно, это так.

Неся тяжелое вымя, как-то боком шли по дороге коровы. Закат был малиновый, как тети-Дунино стеганое одеяло.

На скамейке перед своей избой сидел Парфен Иваныч с газетой. На носу у него были косые старые очки в никелированной оправе, и газету он держал от себя далеко, вытянув руки.

Лида смущенно поздоровалась и посмотрела на свои босые грязные ноги.

– Гитлеру-то и подштанники некогда переодеть, – сказал Парфен Иваныч и поглядел на Лиду поверх очков.

– А что?

– Гонят за Днепр.

Прижимая коленями ведро, тетя Дуня доила корову. Струи молока ударялись о дно ведра. Анфим, в военной форме, в хорошо начищенных сапогах, задумчиво стоял на крыльце.

– Завтра уезжаю, Лидия Николаевна, – сказал он негромко.

– Как? Уже совсем?

– Да.

Помолчал.

– Зайду вечером проститься. Ведь утром с коровами выйду в шесть ноль ноль. Вы, наверно, будете еще спать.

– Быстро как отпуск прошел. А?

– Да, лето здешнее коротенькое.

– Когда, интересно, встретимся, Анфим?

– А встретимся ли?

– Почему же нет?

– Мало ли почему? Ну хотя бы потому, что вы вернетесь в Ленинград, как только снимут совсем блокаду. А война ведь не через месяц кончится, Лидия Николаевна. Вот хотя бы потому.

Лида повесила серп. Вытерла нос Гале.

– Какая ты грязнуха, Галя. Что за ребенок. Кушать хотите?

– Конечно хотим, – ответил угрюмо, как большой, Ваня.

– Сейчас. Только схожу на речку, помоюсь.

Речка неслась по камням. Вода была студеная, как в колодце. Острая галька колола ногу.