чтобы корова не наступила на краски тяжелыми ногами. Собственно, белый лист, который она выпросила в Краснокамске, остался незаполненным, если не считать легкого силуэта горы и пихты, стоящей косо. Все, что она хотела передать, осталось с ней и в ней, ведь она же не художник, и это так и должно быть.

Глупо, нельзя узнавать время по возвращению коров с поля. Лида опоздала. Собрание уже началось. И в открытые окна сельсовета был слышен голос Насти. Она делала доклад, Лида села рядом с тетей Дуней. А напротив сидела Сергеевна и с удивленным лицом смотрела на Настю. Сергеевне, видно, трудно было привыкнуть, что Настя теперь председатель колхоза, и она смотрела на нее, словно сомневалась в чем-то, сомнение было на ее тяжелом мужском и не по-женски удивленном лице.

Ах, что за молодчина Настя! Какая она умница! Она ставила вопрос так, что если все не выйдут на покос, даже школьники, то это будет беда.

И слово «беда» звучало так больно, так лично, что у каждого было чувство, что может что-то случиться непоправимое, но оно не случится, если все послушают председателя и выйдут косить.

В голосе Насти были гневные нотки, когда она говорила о тех, кто любит прикидываться больным, и она посулила тем, кто будет отлынивать, написать на фронт фронтовикам: «Они кровь проливают, гонят Гитлера, а вы что же делаете, а? Какая от вас помощь?»

Вопрос она ставила правильно, категорически, так, как если бы от того, что все или не все колхозники выйдут на сенокос, зависеть будет все, а главное, уйдет Гитлер за Неман и очистит нашу землю или нет, не уйдет.

– А косы-те кто будет отбивать? – крикнул кто-то.

– Это можно, пожалуйста, – взял слово Парфен Иванович. – Косу и я тебе могу отбить. Если, конечно, ты меня попросишь об этом. Понятно вам или нет?

Косить вышли все, даже Сундукова. Настя ходила довольная, Парфен Иванович сидел, подложив под себя ноги, и отбивал косы.

Время измерялось взмахом косы. Лида собирала сено граблями. Солнце обжигало плечи. На спине что-то беспокоило, что-то сухое, постороннее, не то забрался муравей, не то насыпалось сено за рубашку. Возле дороги уже стоял высокий квадратный зарод.

Петр Тихонович с письмами и газетами приезжал прямо на покос. Шел он как-то нерешительно, и вид у него был такой, словно ему было досадно, что здесь нет окна и он не может постучать в стекло пальцем.

Лиде он передал конверт, запечатанный сургучной печатью. В конверте письмо от Хворостовой из Ботанического сада (уже третье письмо) и какая-то бумажка с печатью.

– Уж не вызов ли? – спросила тетя Дуня.

– Кажется, да.

Подошла Настя и спросила грустным голосом:

– Уезжаете от нас, Лидия Николаевна, скоро?

Да нет, не завтра, Настя. Я еще поживу.

А сердце билось рывками, тревожно, и все, и трава, и гора, убегающая вверх, и ель, возле которой, подпрыгивая, суетилась с граблями тетя Дуня, – все уже казалось как из окна вагона в поезде, который вот-вот отойдет.

Парфен Иваныч, склонив голову набок, отбивал косу Сундуковой, и легкий звук прыгал то здесь рядом, возле ног Сундуковой, в траве, то где-то далеко за горой и в лесу, и от этого далекое становилось близким, а близкое далеким оттого, что прыгал этот замечательный живой и быстрый звук.

– Если захочешь, – сказал Парфен Иванович, передавая Сундуковой ее косу, – можешь даже бриться. Понятно тебе или нет?

– Я не мужик, – рассмеялась игриво Сундукова. – Я без бороды.

– Ну, ну. Чего стала? Сегодня такое время: что-нибудь надо одно: или косить или шутить. Я так ставлю вопрос, – сказал Парфен Иванович.

– Правильно ставишь, – согласились бабы.

Возле оврага было прохладно. Блестел узкий ручеек, выглядывая из-под сучьев. На кустах висела зеленая, еще твердая смородина. Овечьи следы в засохшей грязи. Лида зачерпнула ладонью воду. На дне ладони словно лежал и таял кусочек льда. Какая-то тоненькая птичка порхнула крыльями возле самого уха, села и закачалась вместе с веткой только мгновение, потом нырнула в воздухе и скрылась. Может, в траве у нее было гнездо. И Лида возвращалась осторожно, боясь наступить на гнездо.

Июнь прошел, как один большой солнечный и хлопотливый день. Забот прибавилось. Надо было обшить ребят, да и себя привести в порядок. Не ходить же по Невскому в порыжевшей от солнца юбке.

Как-то утром приковыляла тетя Дуня с криком:

– Осподи, что же делается, а?

И вывела Лиду за руку во двор. И когда вела за руку, у Лиды в сознании мелькнуло: уж не натворили ли там чего Ваня с Галей у тети Дуни на огороде или оставили незакрытой калитку и впустили в огород парфеновского козла.

Возле огорода толпились бабы и охали. Черемуха, еще веселая, зеленая вчера, сегодня сморщилась за одну ночь и стояла, вся опутанная пылью и паутиной, и на ней не было не только ни одного цветка, но и ни одного листика. Все за ночь съели откуда-то взявшиеся червяки. И червяки эти ползали еще по живым ветвям, покрывая всё как известью чем-то белым, мертвым, а рядом с черемухой стояла береза с зелеными листьями, и на ней не было ни одного червяка.

– Чего же это будет? – спросила тетя Дуня Лиду. – К несчастью какому или так?

Но в это время подошел старик Елохов, рассмеялся, схватил с ветки червяка и потрогал его.

– Зря тоскуете, бабы. Этому червяку похвальную грамоту присудить надо. Большой, предсказывает он, в этом году будет урожай. А черемухе-то ничего. Она отойдет. Я на своем веку это видывал четыре раза. Большой ноне надо ожидать урожай.

Лида поехала в Молотов оформлять пропуск.

В городе она задержалась недолго. В комнату начальника того отдела областной милиции, где выдавали пропуска, хотя и была очередь, но очередь шла быстро, и Лида, получив уже заготовленный заранее пропуск, вышла на солнечные улицы. Воздух гудел от рева моторов. Но в небе не было ни одного самолета. Гудело оттого, что где-то недалеко стоял завод, где испытывали авиамоторы. Временами сотрясали воздух пушечные выстрелы. Это испытывали пушки на пушечном заводе. Лида знала это с тех пор, как приехала сюда, что каждый пушечный выстрел означает, где-то уже готова новая пушка.

В вагоне опять к ней подошел тот же слепой с книгой и предложил погадать. И Лида поймала себя на сильном желании погадать еще и узнать, совпадет ли новое предсказание с тем, что сказал слепой раньше. Но ей вдруг почудилось, что слепой трогает немытыми пальцами не книгу, а ее, Лидину, душу.

Неделя, которую Лида