Я был у Гизелы уже трижды, не считая той злополучной ночи. Наша дружба крепла. Но только ли дружба? Что-то большое, радостное входило в мое сердце и заставляло думать, постоянно думать о Гизеле. И вот сейчас. Не успел проститься с ней, а в голове мысль: "Когда снова увижу? Когда?" Весна ли, чувства ли теплили меня? Я шел и улыбался ветру, солнцу.

Мечтал. О чем? Сам не знаю. Наверное, о будущем. А быть может – о близком.

Мне казалось, что скоро, очень скоро произойдет необыкновенное. Стоит только напрячься, захотеть – и оно приблизится!

И вот в это радостное ощущение почему-то вошел досадным пятном толстяк, которого я только что видел, разговаривая с Гизелой. Откуда он? Почему мне запомнилось его лицо, добродушное, осмысленное, даже доброе? Где-то мы уже встречались. Я ломал голову и никак не мог ответить на вопрос. И лишь войдя в свой дом и увидев Трофима Герасимовича, я вспомнил: это же портной!

Частный портной, к которому чуть не год назад водил меня Трофим Герасимович.

Он шил, вернее, перелицовывал мой пиджак. У меня еще тогда возник план сделать этого толстяка содержателем явочной квартиры. Оказывается, как можно ошибаться в людях! Я спросил у Трофима Герасимовича фамилию портного.

– А на что он тебе?

Я рассказал.

– Ух ты, какая гадюка! А на морду – попик. Тихий, сладенький…

Видались мы недавно возле бани. Все выспрашивал меня: что слыхать о наших, как живется, где обитает дочь? А я будто чувствовал и отвечал ни да ни нет.

Что ж, выходит, надо препоручить его моим ребятам?

– Препоручи! Непременно. К нему народ ходит, а он выдает.

Я выпил кружку кипятку, расспросил Трофима Герасимовича о делах в его группе и отправился в "Костин погреб".

Наперсток сидела у приемника с наушниками на голове, а в другой половине о чем-то беседовали Андрей и Челнок.

Челноку больше, чем мне, попало в финскую. Лицо его, сильно изуродованное, выглядело асимметричным, правая нога не сгибалась, приходилось пользоваться костылем. Сейчас он работал истопником в гарнизонной пекарне. А до финской войны служил в армии командиром батареи.

Я разделся, подсел к ним.

– Ты не скачи, а говори по порядку, – обратился Андрей к Челноку. – Раз уж начал, так выкладывай!

– А я и так, как на чистке партии, – рассмеялся Челнок, показав свои ослепительно белые, но, к сожалению, вставные зубы. – Чего ты придираешься?

Андрей недовольно дернул головой:

– Ты сказал, что работал токарем, а при чем тут директор магазина?

– Все правильно, так оно и было. Я работал токарем на таганрогском заводе, а потом стал директором магазина.

– С чего это вдруг?

– Тебя это интересует? Пожалуйста. Дай-ка докурю. – Он взял у Андрея половину цигарки, затянулся и продолжал: – На заводе я имел седьмой разряд Маракуешь?

Андрей кивнул.

– Почти инженер. А тут как раз кинули лозунг: "Коммунисты и комсомольцы – за прилавок! Надо вы учиться торговать". Меня того… в комитет комсомола Так и так, товарищ Пономарев Поскольку ты есть чистокровный пролетарий и тебе нечего терять, кроме цепей, есть мнение выдвинуть тебя. В торговой сети дело пахнет нафталином. Завелись жучки разные, бывшие нэпманы. Вскрываются гнойники. А торговля – это барометр. Она определяет настроение наших граждан. Нужно подкрепить торговую сеть. Тебя решено сделать директором магазина "Фрукты и овощи". Ну что ж, надо – значит надо. Записали в протокол. Распрощался я с заводом – и в горторг. Приводят меня на рынок и показывают на фанерную палатку. Ей-богу, поменьше этой комнаты! Вот твой магазин. Ну, думаю, разыграли меня. А ставка, спрашиваю, какая директору этакой махины? Как сказали, у меня аж под ложечкой засосало. В аккурат наполовину меньше, чем я вырабатывал на заводе. Вот это выдвинули!

– Охмурили, выходит? – рассмеялся Андрей.

– Ну сам пойми: с завода я приносил восемьдесят, а когда и все сто целковых, а тут сорок. Начал я ерепениться, а мне говорят: раз ты комсомолец, то должен думать не о деньгах, а о деле. И крыть нечем. Тем более ты, мол, один на свете, без семьи и родных. Я сказал, что в принципе это, конечно, верно, и включился в торговую деятельность… Насчет фруктов ничего не скажу. Это слово можно было вычеркнуть на вывеске. А что касается капусты, помидоров, огурцов, арбузов и дынь – этого хватало под самую завязку: я их и получаю, и вожу, и продаю. Сам над собой директор. Помидоры помаленьку гниют, огурцы вянут, капуста хиреет, арбузы попадаются зеленые – покупатель нос воротит. Ну, прошел, бог дал, месяц. Подвел я баланс, гляжу – не хватает двадцати целковых. Эге, думаю, учиться торговать – дело не простое. На другой месяц уже тридцать целковых выложил, а на оставшуюся десятку стал перебиваться. Ничего себе, думаю, директор! Скоро без штанов останусь. А потом и зарплаты не хватило. Я в комитет. Спасайте, говорю, братцы! Невмоготу! Бросайте на любой другой трудовой фронт, выдвигайте еще раз куда угодно, только не директором. Секретарь бойкий такой парень был. За словом в карман не лез. Нет, говорит, дружок, коль взялся – тащи! Выправишь дело в магазине, будем двигать дальше. Я чуть не заревел. Куда же это дальше? Ну ладно, думаю: ты с характером, я тоже. Пошел на толчок, загнал последнее барахлишко, вложил недостающие деньги в кассу, магазин на замок, а ключик секретарю комитета с записочкой: прощай, спасибо за выдвижение, а меня не ищи.

И прощай, Таганрог! Подался я в Киев, поступил в артучилище, тогда еще оно школой называлось. Вот тебе и вся история.

– А при чем же тут Ворошилов? – не унимался Андрей. – Ты же сказал, будто он тебя спас!

– Не будто, а в самом деле спас. Когда я кончал школу, таганрогцы разыскали меня. Напали на след-таки. И закатили начальнику школы ноту. Они, оказывается, вышибли меня из комсомола, объявили дезертиром трудового фронта да еще присобачили социально чуждое происхождение. Спутали меня с другим Пономаревым, сыном какого-то беляка, и началась катавасия! Понял я одно: вылечу из школы в трубу. Пока докажу, что я не верблюд, обязательно вылечу.

И вот тогда я нацарапал письмо Клименту Ефремовичу. Слезное такое. Все описал, до точечки. Он и заступился. Спас меня от погрома.

– Здорово у тебя получилось, – заметил Андрей.

– Боевой ты мужик, – добавил я.

– Станешь боевым, когда за горло возьмут, – сказал Челнок.

Из своей половины вышла Наперсток. Она расцветилась тихой улыбкой и дала мне еще горяченькую радиограмму. Я встал и прошел в ее комнату, а следом за мной – Андрей.

– Не знаешь, зачем вызвал Демьян? – спросил он.

Я не знал.

– А как твои сердечные дела?

– Ты что, осуждаешь меня?

Андрей обнял меня за плечи, подумал и ответил: