«Kurlanden» на левом рукаве, в желтых кожаных перчатках. Головного убора нет. Автоматчики за его спиной застывают молчаливыми изваяниями, из-под касок не видно их глаз.

Офицер, волнуясь, докладывает: его командир только что получил распоряжение гросс-адмирала Деница о капитуляции. Дивизия готова капитулировать, просит выработать приемлемые условия…

– Никаких условий: безоговорочная капитуляция! – обрывает его начальник штаба дивизии, едва переводчик доходит до конца. – Через час дивизия сдается и точка! Подходят в строю, складывают оружие вот у того дуба. Так, что ли, полковник? – Командир полка кивает: очевидно, они успели все обговорить. Если через час не будут здесь, открываем огонь из всех видов оружия, вызываем авиацию.

Лица командиров невозмутимы, хотя они отлично знают – что дневной лимит снарядов давно израсходован, а авиацию вряд ли дадут. У немца вытягивается лицо, он отрывисто подтверждает:

– Яволь! Яволь!

– Пусть засечет время! Осталось шестьдесят минут.

Немецкий лейтенант, щелкнув каблуками, круто поворачивается и шагает обратно. Автоматчики, точно повторяя его движения, идут на два шага сзади.

Командиры переходят в ближний окоп; куда подтянута связь. Полковник докладывает в штаб дивизии о первых результатах переговоров. Кто-то из офицеров высказывает догадку, почему немец был без головного убора и в перчатках: чтобы не отдавать нам честь и не здороваться. «Интересно, кто бы стал с ним здороваться за руку?» – иронизируют окружающие.

Полковник кричит в трубку, офицеры негромко переговариваются, бойцы, сидя на бруствере, острят и смеются. Все возбуждены, словно выпили, хотя вина в батальоне нет. Закончив разговор по телефону, полковник приказывает солдатам разойтись. Бойцы отходят в сторону и снова собираются в кучу, смеются, радуются победе.

Точно через час возвращается немецкий лейтенант, на этот раз его сопровождает более внушительный эскорт: шесть автоматчиков, по три с каждой стороны. Условия капитуляции приняты, рапортует он, но дивизию, растянувшуюся не на один километр невозможно собрать за час. Оберст просит еще два часа на сборы и двух советских офицеров для сопровождения.

Наш полковник получил инструкции от своего начальства. Посоветовавшись с командиром полка, он приказывает комбату и переводчику следовать к немцам. Я решаю идти с ними.

Немцы шагают впереди, мы сзади. У комбата такой вид, словно ему не впервой принимать капитуляцию.

Перепрыгиваем через немецкую траншею. Солдаты в касках и пилотках сгрудились у бойницы, секунду они с изумлением смотрят на нас, потом вскакивают, вытягиваются. Углубляемся в лес. В чаще – замаскированный ветками «фердинанд», еще дальше – позиция тяжелых минометов, штабеля снарядов. Сколько их! Лейтенант приводит нас к землянке командира батальона на лесной полянке. Ординарец, откозыряв, спускается доложить начальству, затем приглашает войти. Узким, отделанным свежими досками ходом спускаемся в землянку. Стены в коврах, мигает зеленый глазок «Телефункена», слышна негромкая мелодия венского вальса. Из-за стола, заваленного картами, поднимается немец-майор, на его кителе орденские ленты, и значки за ранение, за участие в зимней кампании под Москвой, курляндская повязка на рукаве. Лицо породистое, холеное, под глазами мешки, аккуратный пробор в седеющих волосах. Сзади вытянулся безликий, как манекен, адъютант.

Лейтенант-парламентер привел комбата к равному по званию офицеру, и сейчас он строго блюдет субординацию. Мне невольно вспоминается, как отказался вести переговоры о сдаче немецкий полковник, командовавший окруженным в Великих Jlyкax гарнизоном, лишь потому, что советский парламентер был в звании капитана. Откозыряв, лейтенант уходит – может, ему не положено присутствовать при беседе майоров.

С трудом выдерживая роль любезного хозяина, командир фашистского батальона просит нас присесть. Он щелкает пальцами, и на столе появляются бутыли, стаканы, шоколад. Майор-переводчик с сомнением смотрит на меня. Наш комбат не возражает выпить за победу. Пьем стоя; немцам тоже приходится встать и выпить за свое поражение. Отвечая на вопросы нашего майора-переводчика, немецкий комбат упорно старается не глядеть в его сторону. Это, наверное, потому, что переводчик еврей, думаю я.

Я давно приготовил вопрос: какие потери понес батальон за эти два дня? Майор удивленно поднимает брови. Потери? Никаких потерь! Батальон, выравнивая позицию, отошел на более удобные, заранее подготовленные рубежи. Тут я его и ловлю, а сегодняшнее прямое попадание нашего снаряда в пулеметный расчет у дуба?

Майор почесывает нос, будто старается вспомнить, потом просит у своего адъютанта книгу потерь. Полистав тетрадь, густо исписанную фамилиями, он останавливается на последней записи. О, как он мог забыть! Непростительный провал памяти! Сегодня батальон понес тяжелую потерю: погиб первый номер, отличный пулеметчик, герой Нарвика. Тяжело ранен второй номер – молодой солдат, недавно прибывший из пополнения. Сегодня не совсем обычный день – было от чего запамятовать.

– Молодец, корреспондент! – Майор Березовский хлопает меня по плечу. – Здорово уел фрица!

Договорившись о деталях сдачи, которые немецкий майор должен довести до сведения оберста, мы поднимаемся. Хозяин хочет предложить свой тост, но мы не слушаем. Пусть пьет сам.

Возвращаемся к себе в сумерках. Скоро начнут подходить капитулировавшие части – нужно встретить их. Комбат идет к начальству, я захожу к артиллеристам, узнаю, что последний выстрел из пушки произвел наводчик гвардии ефрейтор Н.И. Алехин. Рассказываю, как фашистскому комбату пришлось подтвердить попадание.

За столом, пристроившись поближе к трофейной плошке ефрейтор пишет письмо.

Брось писать, Федя! – кричат ему. – Скорее сам доедешь до дому, чем письмо дойдет.

Вошел связист со свежей газетой, кричит:

– Кто хочет услышать последнюю сводку Совинформбюро? Но сводка кажется устаревшей, ибо за прошедшие сутки окончилась Великая Отечественная война, продолжавшаяся почти четыре бесконечных года.

Прошло не два часа, а гораздо больше. Все истомились от ожидания, когда наконец от темного леса отделилась голова гитлеровской колонны. Шел батальон, а казалось, целый полк – так он растянулся. Батальонные тылы – хозвзвод, минометная рота, связь – еще оставались в лесу.

Комбат Березовский выстроил роту автоматчиков просторным полукаре. Немецкий майор первым вошел в середину каре, снял пояс с пистолетом, вопросительно глядя, кому из офицеров вручить оружие, Березовский небрежно махнул рукой «Вали в кучу!» Немцы бросали на землю автоматы, ручное оружие, штыки, саперные лопатки. При свете ручных фонарей было видно, как растет и растет куча под старым дубом.

Немецкий майор, приняв донесения своих офицеров, выдвигается вперед: «Оружие сдано!»

– Гут! – отвечает ему майор Березовский. Разоруженных пленных автоматчики ведут в тыл.

Ночевать перебираемся в тот самый блиндаж, где несколько часов назад обитал немецкий майор. Ковры и картинки содраны со стен. «Телефункен» не работает, видно, испорчен хозяевами. Зато остались стол, стулья, удобные нары. На них расположились гвардейцы. Командиры не спят вторую ночь, они провели хлопотный день, но никто не ложится. Делятся планами, шутят, поют песни.

Едва улеглись – снаружи поднимается автоматная трескотня, в небо летят ракеты, уходят трассирующие