Волоса, Он же отчаянный. Одно слово – цыган. Там не то что деньги, себя потеряешь.

– Неужто там так опасно?

– Самое ужасное место на земле. Водку пивом запивают. Исключительно. Музыка орет, аж глохнешь… Ладно, заболтался я с тобой, а дела не делаю. Берешь картошку-то?

– Я же сказал тебе…

– Мало ли что сказал!.. День рождения у дочки, надо подарок купить.

– Какой подарок?

– Куклу.

– Твоя дочь играет в куклы?

– А как же? Шесть лет – самая игра. Через год в школу пойдет, тогда уж не до кукол будет.

Мы не следим за чужим временем, да и за своим тоже.

– У тебя шестилетняя дочь?

– Ты, Яклич, глупый или притворяешься? Я же молодой. А жене и тридцати нет. Ты жену мою видел когда?

– Н-нет.

– Красавица! Самая красивая женщина в микрорайоне. И дочку не хуже себя родила Синеглазка, веселая!.. Я ведь тоже из себя ничего. Сейчас малость поистерся. А и то, дай мне в баню сходить, побриться, сорочечку чистую надеть – любая засмотрится». У тебя сколько с собой денег?

– Ни копейки.

– Кто же без денег со двора идет? – облил меня презрением Морелон.

– Ты, например.

– Сравнил! У меня картошка.

– А где ты собираешься куклу покупать?

– В продовольственном, где же еще? – сказал он сердито, раздраженный моей оторванностью от жизни. – У нас другого нету.

– А в каком отделе – мясном или бакалейном?

– В кондитерском, конечно. Там и куклы, и голыши, и мячики, и барабаны с палочками. Я дочке давно обещался. Ад ведь знаешь, как в хозяйстве – то одно, то другое… Капитала свободного не было. А сейчас отступать некуда Что же, она так и вырастет без куклы?

– Неужели у нее никогда кукол не было?

– Были. Тряпишные. Личики краской наведены. Дерьмо. А таких, чтобы глазками моргали и «мама» вякали, не было. Они и в магазине-то первый год.

Мы вышли к реке. С моста незнакомый мужик забрасывал самодельную удочку. Вода в этом месте была почти черной, но прозрачной до самого дна, закиданного старыми покрышками, худыми канистрами, консервными банками, какими-то железяками. Над всей этой дрянью пластались, извиваясь, длинные жирные водоросли. Рыба здесь сроду не брала, о чем и сообщил Морелон рыболову.

– Тебе выше или ниже надо идти, а здесь только время убьешь.

– А может, я и хочу его убить? – насмешливо сказал мужик, циркая слюной из щербатого рта на бледного, давно издохшего червяка.

– Вот чудило! – удивился Морелон. Прислонив велосипед к перилам моста, он достал сигареты. – Неужто тебе больше делать нечего?

– А тебе? – спросил мужик, перебрасывая удочку ближе к берегу.

– Я картошку продаю. А вообще – на полставке, – вскользь сообщил Морелон. – Моих делов, милый, сроду не переделать. На мне, если хочешь знать, цельный поселок лежит. Спроси хоть его, коли не веришь. Правду я говорю, Яклич?

Я промолчал, и Морелон принял это как подтверждение.

– Вот видишь! – сказал он рыболову и закурил. Затягиваясь, Морелон глубоко всасывал худые щеки, на висках набухали грозные синие вены, и глаза вылезали из орбит. Наполнившись дымом от макушки до пят, он задерживал его в себе, чтобы каждая клеточка пропиталась никотином, а затем мощно, в два приема выдувал синими столбами.

– Ты бы все-таки тут не ловил, – пристал он опять к мужику. – Здесь она и в сезон не клюет. Ступай к плотине. Там хоть какой-то шанец есть.

– А мне он ни к чему, – скучно сказал мужик, оплевывая червяка.

– Тебе картошки на ушицу не надо? – деловито спросил Морелон.

– Чего пристал как банный лист? – с тоской и злобой сказал мужик. – Вали отсюдова. Здесь вагон для некурящих.

– Ну и чикайся тут! – озлился Морелон. – Ему добра желают… Вот дубина!.. А мне некогда лясы точить.

Он взял велосипед за рога, пошевелил мешок, взбодрив картошку.

– Ладно. Гуляй, Яклич, раз здоровье требует. Я к академикам толкнусь. А насчет ресторана – держись крепко!.. – С этим добрым советом Морелон отбыл, а я заметил, что все это время дышал нормально.

Я еще постоял возле скучного рыболова, было что-то завораживающее в бессмысленном и вызывающем упрямстве, с каким он тщился ловить рыбу на дохлого червя в заведомо безрыбном месте. Так и не постигнув смысла его явления в пространстве – если тут действительно был смысл, – я побрел к плотине, где хорошо и грустно шумела вода. Затем сквозь золотой листопад старого березняка, опутанный нитями летучей паутины, я вышел к поселку и подумал, что могу вернуться домой…

Передышка оказалась недолгой. К вечеру я вновь мерил шагами поселковые аллеи, не в силах зачерпнуть пригоршню благодати из воздушного океана, омывающего мир.

Бродил я долго, и раз-другой в перспективе центральной аллеи мелькнула фигура одинокого пешего велосипедиста. Похоже, Морелон по второму кругу совершал свой безнадежный обход. Уже в сумерках мы столкнулись с ним.

– Все еще не продал?

Морелон развел короткими руками. Достал сигареты, закурил. Пальцы его дрожали. Он был человек, не избалованный фортуной, и всегда стойко держался против ветра, но эта неудача сломала его.

– Ладно, не переживай, – сказал я ему. – Завтра купим твоей дочери куклу.

– Берешь картошку? – просиял Морелон.

– Неужели тебе самому не надоело?..

– Как же так?.. – растерянно произнес Морелон. – У меня ничего больше нет… Даже флюгера. А я должон из своих пречистых подарок дочке сделать.

– Брось! – Я уже устал от него. – Разве это твоя картошка?

– А… чья?.. – с запинкой сказал Морелон. – Я ее сам копал. Приложил свой труд.

– Копал – не сажал. Картошка чужая, нечего вкручивать.

– Обижаешь, Яклич. Она мне вовсе не чужая. Я ее на своем огороде накопал.

– Ври больше.

– Как бог свят! Жена каждый год картошку сажает. Хозяйственная!.. – с бледной улыбкой сказал Морелон. – Конечно, врать не буду, нарыл я утайкой. А все же картошка мне вовсе не чужая, а родненькая – по жене.

Темны извивы чужой души и вовсе непроглядны, когда тебе самому худо.

– Дело твое. Была бы честь предложена.

– Да что ж это такое?.. – сказал Морелон, мучительно морща свое маленькое безвозрастное лицо. – Значит, не отец ей куклу подарит, а чужой дядя?.. – Он топнул ногой, повернулся и, упираясь руками в руль, покатил прочь свой тяжелый велосипед с притороченным к багажнику мешком картошки.

А ведь недаром провел он столько часов с покойным Писателем. Они не разговаривали. Молчали, курили, иногда пили. Но такая тишина стоит многих речей. И Морелон умел слушать молчание Писателя. Неправда, что он ничему здесь не научился. Он научился чему-то более важному, чем всякая ручная работа И какой он, к черту, Морелон? При чем тут долговязый, сухопарый, азартный