тут же воспылал любовью к калужской земле, с которой связаны величайшие русские судьбы. Грациус так и сыпал именами: протопоп Аввакум, боярыни Морозова и Урусова, Баженов и Чебышев, Пушкин, Лев Толстой, маршал Жуков, Марина Цветаева… Мне сообщился его энтузиазм. Никогда еще не покидал я дом так беспечно…

…Он будто ждал моего приезда – сосед наших мятлевских хозяев, невысокий, узкий в плечах, жилистый человек в розовой выгоревшей майке, заношенных брючонках, едва державшихся на тазовых костях, и кепке-восьмигранке. Лицо, открытые до плеч руки были черными от загара, а под лямочками майки и на лбу под сломанным козырьком кожа оставалась молочно-белой, как шляпка гриба поплавка. Левая нога не сгибалась в колене, и, опираясь на нее, он странно вздымался ввысь. Желтые глаза глядели заинтересованно и вроде бы ласково, но доверия не внушали. Как точны и сильны веления подсознательного в человеке! Через некоторое время я вспомнил давнишний рассказ моих друзей об их мятлевском начале. Этот желтоглазый симпатяга хватался за топор, когда они пытались вскопать огородную гряду во утоление извечной тоски горожан по с в о ему лучку и редиске. «Нечего городским землю трогать! – надрывал он горло. – Нешто земля – чтоб на ней сеять?!» И отказались мои друзья от своего кощунственного намерения. Надо полагать, с тех пор соседские отношения как-то наладились, люди притерлись друг к другу, стало быть, и от меня требуется дружелюбие.

Перехватил он меня на пути из деревянного домика, скромно упрятавшегося в ракитнике.

– Приехали, значит? – с улыбкой сказал он и всадил хорошо наточенный топор в колоду.

Возле, прислоненные к плетню, стояли новенькие грабли – штук пять-шесть.

– Погостить, – сразу уточнил я, чтобы он не заподозрил в нас с Грациусом скрытых земледельцев. – На несколько деньков. А вы, гляжу, грабли делаете?

– А для совхоза! – отвечал он с охоткой и некоторой иронией, как о занятии пустячном. – Расценка – два рубля. Я не переустаю: пару в день, и хватит. Можно до полдюжины нагонять, а зачем? Я инвалид войны, при пензии и своем хозяйстве. Дети давно отделились, только меньшой при мне. Так он механизатор. Закурим? – предложил он, вынув пачку сигарет «Мальборо».

– Откурился. – Я показал на сердце. – Откуда такие?

– Из нашего сельпо. Лежат навалом. Их мало берут: дорогие и слабые. Дыма не боитесь?

– На воздухе?.. А что еще там есть?

– Ром ямайский. Наш портвечок, конечно. Седло хорошее, со стременами. Детские коляски. А так пока больше ничего.

Он закурил, пустил ароматный дымок, и мы присели на скамейку возле его дома.

– Здесь у нас трудоспособных всего трое, – сообщил он доверительно. – Венька-задумчивый, Нюрка-блоха и мой Василий. Остальные на пензии. Мы с дедом Пекой и Вакушкой – инвалиды войны, а женский мир – по годам.

Если мне недоставало информации, то Алексей Тимофеевич (имя соседа) томился невозможностью делиться ею. Мы должны сойтись.

– Где ранило? – спросил я.

– На Курской дуге.

– А немец тут был?

– Обязательно! Полдеревни спалил. Это же огромадная деревня была, в три улицы. А уж отстраивались – в одну, вон в какую длинную.

Когда мы въехали в Мятлево, как раз напротив сельпо, значит, примерно посередине, улица не просматривалась до конца ни вправо, ни влево. Дома крепкие, под тесом или под железом, опрятные палисадники, справные дворы. При всем том деревня казалась заброшенной: трубы не дымились, редко возле какой избы увидишь кур или уток, еще реже – телка на привязи или поросенка в луже. И духом жилым не тянуло. Загадку эту разгадать просто: местных жителей – раз-два и обчелся, а остальные – приезжие из города. Иные являются на конец недели, иные – на ягодный или грибной сезон. Я спросил Алексея Тимофеевича, сколько тут коренного населения.

– Дворов пятнадцать наберется, – подумав, ответил он. – Остальные с Калуги, Медыни, Москвы.

– Не скучно?

– Кому?

– Вам.

– Нам? А когда скучать-то? Днем работаешь. Телевизор цветной. Река рядом. Которые рыбу удят.

– Хорошо клюет?

– Кто?

– Рыба, кто же еще?

– Рыба тут вовсе не клюет. А рыбачок, бывает, так наклюется, что домой не доползет. А вы что – рыбалить приехали?

– Хотим попробовать.

– Здесь – пустое… У моста надо ловить. Вы проезжали.

– Это через Угру?

– Да. Стало быть, видели рыбачков…

Из дома вышла и, по-утиному раскачиваясь, прошла мимо нас с поганым ведром низенькая, коренастая, широкая в крестце старуха. В растянутых мочках качались круглые серебряные серьги. Я поклонился. Она угрюмо, не глянув, ответила.

– Моя… молодая, – усмехнувшись, сказал Алексей Тимофеевич.

– Недовольна, что я вас от работы отрываю?

– А куда она денется, эта работа? – сказал он пренебрежительно. – Думает, что мы насчет бутылки соображаем.

– Не любит?

– А кто из женщин любит, чтобы мужик пил?.. Разве которая сама зашибает. Но в деревнях такие – редкость… Моя насчет этого сильно строгая. Мы с ней недавно, еще, можно сказать, приглядываемся… Жена, с которой я жизнь прожил, летошний год преставилась. Мы с ней четырех сыновей настрогали и дочку. Эту я для хозяйства пустил. Чижало, знаете, двум мужикам без бабы, особенно когда корова.

– Значит, действительно молодая. Я думал, вы шутите.

– Молодая, как есть!.. И с нравом. Пришла сюда в охотку. Трех овец пригнала, свинью с поросенком и стадо гусей – восемь носов. Мужик у ней сильно раненный с войны пришел, лет пять помаялся и помер. Есть дочь замужняя, за Полотняным Заводом живет, но матерю к себе не просит. Муж сильно зашибает и в чумовом состоянии за топор хватается. А ведь известно, как зятья тещ уважают… Обрадовалась моя Татьяна замуж. И скучно одной, и любит хозяйствовать, а для себя одной – без интересу. Опять же, у меня корова. Пришла она, и все у ей закипело. К телевизору не присядет, до того занята. Зачем она так ломается – другой вопрос. Павлинов жареных мы не едали и сейчас не едим. А щи с кашей и раньше кушали. Да раз охота весь день суетиться – на здоровье. Только дай и другим свой интерес иметь. А она против этого интереса восстала.

Я не стал спрашивать, в чем состоит «интерес», вызвавший недовольство «молодой», и Алексей Тимофеевич почел за лишнее объяснять – и так все понятно.

– Она, надо сказать, не из ругательных старух. Только поворчит себе под нос и дальше вкалывает. Но внутри соображает. У ней в черепушке все время работа идет, я сроду таких не встречал. Жена-покойница голову иные дни вовсе не включала, меньшой, разве когда на курсах механизаторов учился, будкой пользовался, а так мог бы на погребе держать, сам я, правда, из