словно вымерло, нигде не было видно ни души, даже у колодца, где всегда кого-нибудь да встретишь. Но потом я услышал голоса из самого большого дома и когда очень осторожно приоткрыл дверь на одну щёлочку, то увидел: там собралась вся деревня. Несколько человек сидели на полу на корточках, остальные стояли так тесно друг к другу, что никто не мог двинуться. Мне пришлось подняться на цыпочки, чтобы посмотреть через головы, только тогда на другом конце, перед очагом, я увидел спину монаха. Но то был не настоящий монах, а Хубертус, и он служил мессу. Требника у него не было, он служил наизусть, по памяти; он мне ещё в монастыре показывал, что он это может. Тогда я думал, что он попадёт за это в ад, но теперь уже не уверен в этом. Он защищался тем самым от интердикта, а за то, что человек борется против несправедливости, вообще-то нельзя наказывать. Кроме того, он осчастливил людей. Когда они вышли на улицу, у всех были просветлённые лица и все целовали Хубертусу руки.

Увидев меня, он сразу подбежал ко мне и обнял, что всех сильно впечатлило. Люди держались от нас на почтительном расстоянии, так что мы смогли перекинуться словом. Хубертус рассказал, что теперь служит мессу каждый день, иногда в двух деревнях по очереди, и с тех пор, как это делает, в нём что-то изменилось, он сам не может это себе объяснить. Поначалу он просто произносил слова, – «Как попугай», – сказал он, ошеломлённо глядя на меня, – порой едва не смеялся среди пения. А теперь он с каждым днём всё больше замечает, что есть нечто особенное в том, что он делает, что-то святое, он чувствует где-то вдали тайну и подходит к ней всё ближе. И хотя он ещё не нашёл ответа, но раньше он даже не думал, что есть о чём спрашивать.

Всё это не походило на того Хубертуса, которого я знал по монастырю и который хотел стать епископом ради конюшни, полной лошадей.

Потом он спросил, что я здесь делаю, в этой деревне, и когда я ему объяснил, он сказал, что мы, кажется, более схожи между собой, чем он раньше думал. Я бы и дольше с ним говорил, расспросил бы его, как может быть такая месса настоящей, если он не раздаёт освящённые облатки, но он сказал, что мы поговорим как-нибудь в другой раз, ведь видно же, что люди ждут его с нетерпением, а пастырь должен заботиться о своей пастве. На прощанье он меня благословил. Он вообще не священник, но я был ему за это благодарен.

Хотел бы я знать, что станется дальше с Хубертусом. Раньше я думал, что понимаю его, и то, что я понимал, мне не нравилось. Теперь я его больше не понимаю, но это непонятное мне нравится.

Я потом ушёл, так и не рассказав мою историю, мне это показалось таким неуместным, как если бы я посреди богослужения достал из мешка свою флейту и начал играть. И это было совсем не плохо, что в тот последний день никто больше не услышал про новое оружие, дело кузнеца Штоффеля и без того спорится; на подковывание лошадей у него уже вообще нет времени, и он нанял для этого подмастерье. Мной он очень доволен, и мой кошель в могиле Голодной Кати изрядно потяжелел.

Когда я рассказал Гени о моём успехе, он спросил о том, о чём я ещё никогда не задумывался:

– А как же, собственно, называется это новое оружие?

Но мне быстро пришёл в голову ответ, потому что ведь это оружие придумал Полубородый.

– Полубарда, – сказал я по подобию алебарды.

Шестьдесят четвёртая глава, в которой снова и снова рассказывается одна и та же история

Господин капеллан говорит: когда происходит что-то хорошее, мы должны за это благодарить Бога, потому что всё хорошее исходит от Бога, а всё дурное от чёрта. Но теперь я больше в этом не уверен, потому что нечто вроде бы хорошее может исходить и от чёрта, как в историях, которые рассказывает Аннели, когда нечистый держит под носом у человека что-то привлекательное и даже дарит ему, но лишь для того, чтобы снова отнять. И когда потом отнимает, Аннели говорит: «И чёрт смеялся так громко, что было слышно на другом конце мира».

Я не слышал, как он смеётся, но только чёрт мог придумать такую участь Хубертусу. Я не знаю также, почему именно его он выбрал для мучения, может, потому что знал, что это опечалит и меня. Для чёрта это было то же самое, что для охотника попасть одной стрелой сразу в двух куропаток.

Никто точно не знает, что случилось. Об этом рассказывают три разные истории, они похожи одна на другую, как выводок щенков, которые выглядят все по-разному, но имеют одну и ту же мать. Мне хотелось бы, чтобы ни одна из этих историй не была истинной, да, наверное, ни одна из них и не была такой, как рассказывают. Только та часть, что повторяется во всех трёх, к сожалению, правдива. Та часть, что для меня больнее всего.

В лесу между Штайненом и Штайнербергом, так начинаются все три истории, дети собирали ягоды и нашли мёртвого бенедиктинского монаха, чей череп был так размозжён ударом, что от лица ничего не осталось. Дети с криком убежали в Штайнен, но когда потом несколько мужчин отправились в лес, чтобы глянуть, убитого монаха они уже не нашли, а только место, где он лежал. Земля там была истоптана и залита кровью, поодаль лежала кожаная фляжка, из которой ещё пахло вином. А сам труп бесследно исчез.

Так начинались все три истории. Между тем уже каждый в долине слышал о Хубертусе, и люди сходились в предположении, что убитый монах был именно он. Но это единственный пункт, в котором все сходились. Никто не знал, что произошло на самом деле, но каждому казалось, что он точнее знает, и рассказывал историю так, будто сам при этом присутствовал. Ту историю, которую он выбрал из трёх.

Первая была самая простая, и она гласила: Хубертус направлялся из одного местечка, где только что отслужил мессу, в другое, где его уже ждали, в лесу на него напала банда разбойников, а поскольку он не пожелал сразу же вывернуть карманы, один из бандитов убил его топором. Другие полагают, что Хубертус хотя и отдал свои вещи без сопротивления, но среди них