двух надёжных свидетелей, и я стану наследником по мужской линии, и тогда привилегия не пропадёт; ремеслу я уже обучен и проявил себя хорошо. В ответ он требует только, чтобы я о нём заботился, как полагается сыну, слишком уж долго мне не придётся это делать, чтобы я не боялся, он отчётливо чувствует, что дело к концу, а уж в чём другом, а в смерти-то он разбирается.

Гени сказал, такое предложение – лучшего и желать не надо; с его согбенной спиной старый Лауренц не похож на добрую фею, но именно доброй феей он ему показался. Такая привилегия – это, считай, мельница денег, ещё наша мать всегда говорила: «Лучшие ремёсла – это мельник и могильщик: все хотят есть и все умирают».

Что касается его самого, продолжал говорить Гени, моя новая работа означала бы, что ему пришлось бы отказаться от нашей небольшой делянки, без Поли у нас уже и теперь маловато рук, чтобы со всем управиться. Сам же он, с одной ногой, не представляет собой даже половинку работника, да и я не намного больше. Он не упрекал меня этим, но уж чего нет, того нет, и не имеет смысла притворяться. Поэтому он уже посидел с Шоршем Штайнеманом, тот со своими четырьмя детьми и голодным подворьем был бы рад дополнительной делянке и возьмёт нашу пашню на себя. Того, что Шорш сможет заплатить, на пропитание не хватит, да и не надо, могильщиком-то я всегда заработаю на жизнь, а сам он вернулся бы в Швиц, ведь Штауффахер ему обещал, что место для него всегда найдётся.

Как у него обычно водится, Гени всё продумал детально и до конца. Он смотрел на меня с ожиданием: наверное, думал, что я должен подпрыгнуть от радости и пуститься в пляс. Но я остался на месте.

Ему это предложение видится подарком небес, закончил Гени свою речь. Если и есть что-то, что могло бы помешать этому, так лишь незначительная мелочь. Старый Лауренц поставил условие, что я должен изменить своё имя и в будущем тоже зваться Лауренцем, потому что, начиная с самого первого могильщика, все первенцы в его роду носили это имя, и он не хочет, чтобы традиция прерывалась, когда он уже вот-вот встретится на том свете со своими предками. Но это желание не должно, мол, меня смущать, ведь дело не в кружке, а в вине, сказал Гени, для него я всегда останусь тем, кем был, как бы меня ни звали – Евсебием или Лауренцем, по нему хоть Готфридли или ещё как-нибудь. Итак, что я обо всём этом думаю?

Когда я открыл рот, чтобы ответить, я ещё не знал, что хочу сказать, но потом, в следующее же мгновение, мне вдруг стало ясно, как бывает, когда долго бьёшься над загадкой и вдруг решение оказывается совсем простым. У меня в голове оно было, должно быть, всё время, только я не отваживался об этом даже подумать. Иногда кто-то должен дать тебе яблоко, чтобы ты понял, что предпочёл бы грушу.

Изменить имя мне бы ничего не стоило, сказал я, одним именем больше, одним меньше, мне не привыкать. И старому Лауренцу я действительно благодарен. Но становиться его сыном я не хочу и стать могильщиком тоже не хочу, а хочу совсем другое.

Я напомнил Гени историю, которую он для меня придуман, историю про Никого, который должен был выяснить, что же он за зверь. Всё время, сказал я, мне было ясно, кем я точно не хочу быть, так же как Никто поначалу знал только, кем он не является: ни львом, ни китом, ни орлом.

Вернуться в монастырь я не хотел ни в коем случае, даже если бы мне в трапезной выделили место в самом верху стола, а когда все встают к заутрене, мне можно было бы нежиться под одеялом из гусиного пуха. Всё это не было бы для меня сладким сном, потому что каждую ночь я видел бы во сне приора и то, чего он от меня требовал.

Второе, чего я не хотел и не мог, это просто оставаться на том месте, где я родился. Господь Бог послал меня на землю крестьянским мальчиком, но снабдил не подходящим для этого телом, малосильным для полевых работ. Что я к тому ещё и неженка, тоже не сам я придумал, а таким явился на свет, может быть, потому, что наша мать после суматошного Поли очень уж хотела тихого ребёнка, и это её желание было написано у меня на лбу, как у фогта на лбу виден знак солнца.

– С тех пор как ты сделал мне это предложение, – сказал я Гени, – я знаю и третье, кем я ни в коем случае не хочу стать, и это могильщик. Я обнаружил своё озеро и заглянул в него и теперь знаю, кто я есть и кем хочу быть: рассказчиком историй, как Чёртова Аннели. И она должна меня этому научить.

Шестьдесят шестая глава, в которой Себи пускается в путь

Гени самый лучший старший брат, какой только может быть. Другой осыпал бы упрёками, надрал бы уши и втолковал, что от такого предложения не отказываются, а своих коз не раздаривают под тем предлогом, что хотят завести у себя в хлеву единорога. Но Гени на то и Гени, и я очень хорошо понимаю правителя Штауффахера, который всегда хотел бы иметь его при себе. Он даже не пытался меня переубедить, Гени лишь кивнул, не обрадованно, но и не удивлённо. Он встал – к тому времени он уже делал это легко, – взял ложки и положил их на стол. Это означало: разговор окончен. Из большого котла он налил две миски и поставил на наши места, мы прочитали молитву «Ты даеши им пищу во благовремении» и приступили к еде. И лишь когда миски опустели, он снова что-то сказал.

Если я так ясно знаю, чего хочу и чего не хочу, сказал он, значит, я уже взрослее, чем он думал, а взрослому не надо давать предписания. Он желал бы мне простейшего пути в жизни, но не хочет препятствовать моему счастью или тому, что я полагаю за своё счастье. Но каждое решение, и об этом он должен отчётливо предупредить меня, имеет последствия, так уж оно в этом мире, и коли решил взять судьбу в свои руки, то уже нельзя через две недели вернуться и сказать: «Я