хочу снова стать мальчиком». Как я сейчас решу, останется решённым, что бы из этого потом ни вышло. Что до него самого, то решение, которое предложил он, кажется ему разумным, со Штайнеманом он уже твёрдо договорился, а если он кому даёт слово, то его держит. Таким образом, впредь мне придётся самому смотреть, как жить дальше, из Швица он обо мне уже не сможет позаботиться. Но молиться за меня будет каждый день, это он твёрдо обещает.

Потом мы долго оба молчали, пока Гени, наконец, не спросил, хочу ли я ещё супа. Нет, сказал я, супа больше не хочу. Но это было так, будто мы говорили о чём-то совсем другом.

То, что теперь со мной будет, немного меня страшит, даже больше, чем немного, но я и радуюсь будущему. Если после долгого времени из какого-то вопроса получается ответ, это хорошее чувство. Даже если этот ответ был неправильным.

После такого важного решения кажется, что весь мир вокруг тебя должен измениться, кошки должны лаять, а собаки мяукать, но миру всё равно, что решил или не решил маленький Себи, всё идёт дальше так, как шло, по утрам слышно жаворонков, а перед тем, как стемнеет, над деревней кружат стаи скворцов. Собираться долго не приходится; по сути я всегда жил в бенедиктинской бедности, и для моего имущества не требовался воз.

По мнению Гени, я должен был сам дать старому Лауренцу ответ, это, мол, приличнее всего. Мне-то было бы лучше, если бы это сделал он, но когда уходишь в новый путь, не надо бояться первого шага. Как ни странно, Лауренц не удивился моему отказу и не рассердился; и не сделал попытки переубедить меня. Я заметил, что для него дело было не именно во мне, его сыном мог стать и кто-нибудь другой, кто готов будет ухаживать за ним до смерти. И он потом быстро нашёл мне замену. И теперь Хензель Гизигер зовётся уже не Мочалом, а Лауренцем и ходит таким гоголем, как будто изучал науку рытья могил в Парижском университете.

Перед тем как передать ему лопату, я в последний раз сходил на кладбище, не ради новой могилы, а ради старой, но сперва навестил могилу нашей матери и прочитал над ней молитву «Ave Maria, gratia plena»[44]. Господин капеллан хотя и говорит, что во время интердикта такие молитвы являются богохульством, но про нашу мать я уверен, что она в раю не затыкает уши. Наверняка она там наверху встретила моего отца и, наверное, сказала ему: «Наш Евсебий наконец-то на верном пути».

Потом я достал из могилы Голодной Кати мои деньги. Я их там припрятывал так, чтобы кожаный кошель лежал возле её костлявой руки и она могла схватить вора. Но воры не пришли, хотя можно было заметить, что земля там часто бывает заново перекопана. Никому не пришло в голову, что можно что-нибудь прятать в могиле, наоборот это бы отпугнуло людей. Всегда ходили слухи, что Голодная Кати была колдунья, и поэтому свежая земля на её могиле истолковывалась так, что она, как полагается колдунье, то и дело пытается выбраться из могилы. Кари Рогенмозер клянётся всеми святыми, что видел однажды при полной луне, как из земли показалась её рука, но он не растерялся, а прочитал Отченаш, и земля снова сомкнулась. Люди ему не верили, потому что он рассказывал много таких историй, но на всякий случай обходили эту могилу стороной, и мои деньги оставались в надёжном месте.

С кожаным кошелем я направился в старую времянку Полубородого, оттуда далеко видно, если кто приближается, а гости мне там были ни к чему. Монеты я разделил на две равные кучки, одну для платы за учение, которую собирался предложить Чёртовой Аннели, а другая была предназначена для исполнения моего обета. Хотя люди и говорят, что, пока длится интердикт, обеты не действуют, например не надо соблюдать постные дни, кому бы ни были они посвящены, потому что с неба за это ничего не получишь, но у меня был не настоящий обет, а лишь намерение, а наша мать всегда говорила, что не надо начинать новое, не доведя до конца старое. В любом случае это хорошее дело и, может быть, когда-нибудь оно мне зачтётся. Не так уж и велика была кучка, предназначенная резчику по дереву, и я подумал, не добавить ли мне к ней тот итальянский динарий, но потом всё-таки зашил его в подгиб тужурки. Не хотелось мне больше оказаться на чужих дорогах совсем без денег.

Полубородый подарил мне на прощание палку, с которой он не разлучался почти всё время своего странствия в бегах. Она была из граба, самой твёрдой древесины, какую я знаю, ударить ею кого по голове – и человек не устоит на ногах. Он не собирался давать напутственные советы, его собственная жизнь наглядно показала, что невозможно подготовиться к тому, что с тобой произойдёт на самом деле, но одно я должен был ему пообещать: никогда не быть в дороге безоружным, иначе со мной будет то же, что случилось с Хубертусом. Его опыт показывает, что плохих людей больше, чем хороших, а доверие такая драгоценность, которую нельзя дарить каждому встречному и поперечному, тем более в мире, где царствуют Габсбурги.

Потом он возложил мне на голову обе ладони, обожжённую и здоровую, и пробормотал что-то на чужом языке. Слов я не понял, но думаю, это было благословение.

Гени я пообещал, что после исполнения задуманного в Айнзидельне зайду в Швиц. Там я должен буду передать правителю, что Гени возвращается к нему, и тогда тот наверняка пошлёт за ним повозку или даже белого мула. Мне-то было всё равно, в какую сторону идти, мне ведь только предстояло разузнать, где Чёртова Аннели проводит всё лето, где её дом; кажется, этого не знал никто.

Перед тем как я окончательно тронулся в путь, Гени ещё раз надолго обнял меня, и я всё это время думал: может, это в последний раз. Потом он оттолкнул меня и отвернулся. И я заметил, что у него в глазах стояли слёзы.

С Поли я не мог проститься, он где-то скрывался, хотя наверняка знал, что я собираюсь уйти из деревни.

Когда я заглянул на наше поле, там уже вовсю работали трое сыновей Штайнемана.

Я неохотно шёл в Айнзидельн, но другого резчика по дереву я просто не знал. Дорога показалась мне долгой и утомительной, это было из-за многих воспоминаний, в которых