Внезапно ее захлестнула слепая, безумная ярость. Она принялась бешено вырываться.

— Ну же, кончай со мной, — визжала она в истерическом припадке. — Валяй дальше. Негодяй, подонок, мерзавец! Давай, насилуй меня! Ты этого хочешь? Подлец, подлец, подлец…

— Я так и знал, — восторженно рассмеялся он. — Так и знал. Ты меня очень порадовала. Ты настоящий боец. — Одна рука отпустила ее грудь и коснулась бедра.

Она попыталась лягнуть его свободной ногой, но он был слишком силен.

— Ты не поверишь, если я скажу, что очень скоро ты будешь молить о моем прикосновении. Умолять. Просить, чтобы я, твой хозяин и повелитель, коснулся тебя.

Он легко оттолкнул ее, встал, обошел вокруг кровати и очутился лицом к ней. Услышав его смех, она пронзительно завизжала.

— Нет, милая моя, терзать тебя предвкушениями — это слишком упоительная радость. Я долго размышлял, что делать — взять тебя без единого слова, как я хотел бы, или поступить иначе? Теперь я знаю, что принял верное решение. Да. Я, разумеется, избавлю тебя от твоей драгоценной девственности. И все-таки я предпочел бы считать это наслаждением для тебя. Мне бы хотелось думать, что ты хочешь избавиться от нее. Хогарт говорил мне правду — ты свободна от условностей.

— Хогарт лжец! — завизжала она.

— Да, возможно. Но в тебе он не ошибся. Нельзя отрицать, что ты само совершенство. И я давно следил за тобой.

— Что?

— Да, милая моя девочка, ты понятия не имеешь, кто я такой и как выгляжу, и никогда этого не узнаешь. Но я тебя видел, видел много раз. Хогарт решил, что ты подойдешь, и не ошибся. Ты была избрана. Теперь ты принадлежишь мне и будешь делать все, что я скажу.

— Да, конечно, вы считаете, что имеете на это право, — с горечью заметила она.

— Да, конечно, имею и дорого заплатил за эту привилегию. И ты будешь униженно молить меня, просить, чтобы я остановился. И как только я покончу с тобой, то начну все заново. Снова и снова. Снова и снова, пока ты не забудешь, какова была твоя жизнь прежде, когда я еще не приказывал тебе, что делать, и ты не исполняла моих приказов в ту же секунду. Все твое существование будет заключаться только в одном — ублажать меня. И только в этом. Больше ничего не существует.

Он говорил все быстрее и быстрее, глубокий голос становился глуше.

Нет, нет, нет…

— Твоя прежняя жизнь окончена. Той девочки больше не существует, — говорил он. — Ее нет, ни ее тела, ни имени. У тебя нет имени. Если мне заблагорассудится назвать тебя, я дам тебе имя Доула. По-гречески это означает «служанка». Ты моя служанка, моя рабыня, существуешь только для того, чтобы ублажать меня. И, как я уже сказал, скоро, гораздо скорее, чем ты думаешь, ты станешь умолять меня сделать именно то, что я хочу. Если я скажу раскрыть рот, ты его раскроешь. Если скажу встать на колени, упадешь на пол. Если скажу раскинуть ноги и молить, так и сделаешь.

Ею овладел неудержимый смех, как тогда, на аукционе. Она никогда не слышала ничего подобного, не думала, что такое возможно. Она не помнила себя, билась в истерике и была уверена, что скоро умрет.

— Да вы совсем рехнулись, — говорила она, хохоча вперемежку с рыданиями, как безумная. — Пусти меня, пусти меня, пусти…

— Нет, не думаю, — ответил он. — Но я знаю, что ты принадлежишь мне и могу делать с тобой все, что захочу, и это сознание доставляет мне неимоверную радость. Если от этой радости я, как ты изволила выразиться, совсем рехнулся, то, боюсь, тебе не повезло.

Она перестала смеяться, но все еще всхлипывала.

— Нет, тебе нечего сказать, разве что ответить на один простой вопрос. Кто ты такая?

Она ничего не сказала.

Он сел позади и дернул ее за волосы так, что голова рывком взметнулась вверх. Чтобы сдержать крик, она прикусила губу.

— Когда я спрашиваю: «Кто ты такая?», ты должна отвечать: «Я ваша, мой повелитель». А потом я спрошу: «Зачем ты здесь?», и ты ответишь: «Исполнять вашу волю, мой повелитель». А потом я спрошу: «Что ты станешь делать?», и ты ответишь: «Все, что пожелаете, мой повелитель». Поняла?

Она покачала головой. Она дрожала всем телом и не могла остановиться. Кто-нибудь, придите и спасите меня. Спасите, молю вас. Мне всего восемнадцать. Мне еще рано умирать.

— Три простые фразы. «Я ваша, мой повелитель. Исполнять вашу волю, мой повелитель. Все, что пожелаете, мой повелитель». — Его руки впились в нее, голос звучал хрипло.

— Не так уж трудно, — продолжал он. — Как только я спрошу, ты должна так отвечать. Говорить эти слова каждый день, по много раз, пока они не войдут тебе в плоть и кровь.

Она скорее чувствовала, нежели слышала, как в его голосе нарастает ярость, но сама не могла произнести ни звука. Попыталась открыть рот, но губы не слушались.

Он выпустил ее волосы и отстранился. Она ничего не слышала. Хотела сесть, но положение было очень неудобным, и она догадалась, что он укоротил цепи, сковывавшие запястья. Руки неподвижны. Кандалы на лодыжке такие тяжелые. Она ничего не могла поделать. Совершенно беспомощна. Из-под повязки по щекам покатились слезы.

Помогите мне, кто-нибудь, помогите, почему я здесь, не дайте ему меня обижать, прошу вас, пусть он уйдет, что я такого сделала, за что меня привезли сюда, за что, за что, пусть он уйдет…

Она снова почувствовала его рядом и инстинктивно отпрянула.

— Все еще сопротивляешься? — сказал он. — Отлично.

Он снова обхватил рукой ее шею, зажав локтем, будто в тисках.

— Не шевелись, — прошептал он. — Я срежу тебе повязку с глаз. Хочу сначала увидеть твое лицо. Это единственный раз, когда тебе будет позволено взглянуть на меня. Зажмурь глаза, а то ослепнешь.

Она услышала щелчки, и в лицо ударил горячий яркий свет.

— Не шевелись, — велел он и рукой прикрыл ей глаза так, чтобы она ничего не видела. Потом немного передвинулся. Подсунул ей под спину несколько мягких подушек и усадил почти вертикально. Несмотря на его предупреждения, она попыталась ногой отшвырнуть подушки, но не получилось.

— Один раз ты уже не подчинилась мне, — сказал он, отвел руку от ее лица и тихо рассмеялся. — Но я все равно очень рад. За это ты будешь наказана.

Ее глаза медленно привыкали к свету. Постепенно она разглядела, что прямо в лицо ей светят лампы, прикрепленные к верхушкам столбов по углам кровати. Вся остальная комната тонула в сумраке. Она повернула голову и увидела какие-то смутные силуэты — наверное, очертания мебели. Цепи, сковывавшие ее запястья и лодыжку, были сделаны из золота, другие концы их прикреплялись к столбам. Их было не четыре, а больше; они окружали кровать, поддерживая балдахин, подобно позолоченной клетке. Потом она подняла глаза и увидела зеркало. Всхлипнув, она зажмурилась. Ей не хотелось смотреть, как он сделает это. Не хотелось видеть, как он ее убьет.