Луиза заглянула сначала на площадку для сквоша, и Бриг действительно был там вместе с Кристофером. Оба держались за концы палочек-рогулек и медленно шагали по пятачку засохшей травы. Пока Луиза приближалась, Кристофер вдруг воскликнул: «Эй! Гляньте-ка! Смотрите!» Он отступил на шаг назад, потом снова вперед, и рогулька словно попыталась вырваться у него из рук.

Луизе показалось, что он прикидывается, но Бриг подошел и велел: «А ну-ка, еще разок, Кристофер», и тот послушался, и на этот раз она отчетливо увидела, что палочка дернулась сама собой.

– Чтоб мне провалиться! – заявил Бриг, попробовал то же место сам, но без каких-либо успехов. Он снял шляпу, большую серую трильби, и надел ее на голову Кристофера. Шляпа была ему велика и сразу съехала на глаза. Бриг покрутил его на месте, слегка подтолкнул вперед и велел: «Еще разок». И Кристофер, сделав несколько нерешительных шагов вслепую, нашел то же место, и на этот раз рогулька чуть не выскочила у него из рук. Бриг снял с него шляпу и нахлобучил на собственную макушку. Он улыбался.

– Молодчина, – сказал он, – у тебя дар. Мы назовем скважину в твою честь.

Кристофер густо покраснел.

– А мне можно?

Бриг отдал ей свою рогульку.

– Можно. Нет, не так держишь. Направь большие пальцы к центру.

Луиза попробовала, но у нее ничего не вышло. Поэтому она передала слова Дюши, выслушав которые Бриг послал ее в конюшню сказать Рену, чтобы верхом съездил к Сэмпсону и просил прислать кого-нибудь из рабочих в дом.

– Посмотрим, найдешь ли ты еще воду, – сказал он Кристоферу. – Ну, беги, будь умницей.

«Будь умницей!» Все только и делают, что гоняют ее с поручениями, а она для этого уже слишком взрослая. До конюшни она дошла медленным шагом и увидела, что Рен затачивает зубья вил большим старым напильником. От жуткого скрежета у нее свело зубы. Она передала просьбу Брига, но он невозмутимо продолжал орудовать напильником.

– Вы меня слышали, мистер Рен?

Он остановился.

– Слышал.

– А зачем вы это делаете? Разве для того, чтобы ворошить сено, вам нужны острые вилы?

Он бросил на нее взгляд, в котором свирепость и хитрость образовали ужасающее сочетание.

– Можно сказать и так, мисс, можно и так.

Она поспешила уйти. Рена она недолюбливала. С тех пор как она переросла езду на пони, он седлал для нее старого серого жеребца, сладить с которым она не могла потому, что рот у него был как железный (Бриг годами ездил на нем верхом, с двойной уздой и твердой рукой), но было ясно, что Рен невысокого мнения о ней как о наезднице, поэтому поездки получались страшными и скучными, и вскоре она отказалась от них. На подъездной дорожке она увидела мисс Миллимент, вместе с Клэри и Полли направляющуюся в Милл-Фарм. Луиза вспомнила, что так и не спросила у Дюши бумагу и все остальное, решила спросить сейчас и по этой причине опоздать. Что ее не устраивало, так это отсутствие Норы. Учиться вместе с Норой ей казалось довольно заманчивым занятием, а теперь из-за похорон она опять оказалась лишней. Очень медленно она побрела вокруг дома к теннисному корту, чтобы разыскать Дюши.

* * *

Вновь было пасмурно и жарко. Миссис Криппс кипятила молоко, чтобы оно не свернулось, но масло таяло, стоило вынести его из кладовой хотя бы на две минуты. Эди из Милл-Фарм прислала свою младшую (намного младше ее самой) сестру в Хоум-Плейс в помощь на кухне, но миссис Криппс знала ее еще недостаточно хорошо, чтобы тиранить, а в кухне, раскалившейся от плиты, дышать было нечем, ни ветерка не залетало в маленькие окна с настежь распахнутыми рамами, и в целом атмосфера была напряженная. Эммелин почистила семь фунтов молодого картофеля, перемыла посуду после завтрака, отскребла пол в кладовой, растопила плиту, почистила и нарезала стручковую фасоль, помыла посуду после второго завтрака, смазала жиром две формы для кексов, очистила и, вынув сердцевинки, нарезала тонкими ломтиками три фунта яблок сорта «брамли» к ужину, накрыла стол к обеду слуг, вымыла за ними посуду, а потом и всю кухонную утварь, в которой готовился обед для столовой, говорила, только когда к ней обращались, притом еле слышно – что, по мнению Филлис, выглядело почтительно, но она, Филлис, чувствовала, что напряжение от невозможности быть самой собой уже сказывается на миссис Криппс, которая работала с видом явно напускного терпения и добродушия и вряд ли долго продержалась бы в этом состоянии. Она предпочла бы роль сбивающейся с ног без помощи мученицы и сорвалась на ком-нибудь из горничных, но не было причин. Как выяснилось, лаяла она куда страшнее, чем кусала, по крайней мере, когда речь шла о Дотти, поскольку на круглый поднос, расписанный двумя попугаями, то и дело плюхались маленькие лакомые кусочки, которые потом отсылались с одной из горничных наверх, в комнату пациентки. Тарталетка с заварным кремом, тост с мясной подливкой, сладкий творог, оставшийся со вчерашнего ужина, яйцо «в мешочек» и, наконец, – булочка с изюмом в сопровождении чашки щедро подслащенного чая постепенно накапливались в мансарде, поскольку бедняжке Дотти было слишком худо и она не могла отдать им должное. Берта, отправленная навести порядок в комнате перед приездом врача, предложила помочь Дотти справиться с угощением – ничто другое она не любила так, как жевать и читать в постели книжки серии «Настоящий роман». Она же одолжила Дотти ночную рубашку, поскольку у той была всего одна, и Берта считала, что врачу незачем видеть ее в ней, слишком тесной и недостаточно нарядной. Дотти, к которой еще никогда в жизни не вызывали врача, почувствовала себя важной персоной и вместе с тем перепугалась.

– А что он будет делать? – допытывалась она, но Берта, сама не располагавшая подобным опытом, ответила только «то, что надо» и пообещала покараулить за дверью.

Один из рабочих мистера Сэмпсона поднялся в мансарду и открыл окно, но комната располагалась под самой крышей, и в ней по-прежнему было жарко, как в духовке.

– Постарайся не вспотеть до прихода врача, – посоветовала Берта, но совет оказался бесполезным, Дотти ничего не могла поделать, и глазам было больно смотреть, и жалко, что столько вкусной еды пропало даром, и вдобавок ей не очень-то понравилось валяться в постели и бездельничать. Но Берта напомнила ей поговорку про если бы да кабы, и Дотти, которая так и не поняла, что это означает, просто пришлось согласиться.

* * *

Все утро Зоуи провела, штопая простыни вместе с престарелыми тетушками.

– Как будто уже война, – безмятежно заметила Фло, расправляя простыню на своем грибочке для штопки.

– Что-то не припомню, чтобы мы чинили простыни в прошлую войну, – ответила Долли.

– Все потому, что тебя подводит память, – не осталась в долгу Фло. – Я отчетливо помню, что мы всегда чинили простыни. Или еще что-нибудь.

– Еще что-нибудь! – фыркнула Долли.

Они сидели за раздвижным столом в утренней столовой. Зоуи присоединилась к ним потому, что все остальные в ответ на просьбу дать ей какую-нибудь работу смотрели растерянно и ничего не могли придумать. Но Дюши решительно вознамерилась привлечь ее к делу. «Этим ты окажешь огромную помощь, милая Зоуи», – добавила она, и Зоуи просияла, и даже сумела попросить тетушек показать ей, что и как надо делать. Разумеется, о методах починки простыней они заспорили: тетя Долли высказалась в пользу заплаток, выкроенных из безнадежно изношенных наволочек, а Фло настаивала на необходимости очень мелкой штопки вокруг дыры и поверх нее. Зоуи делала то, что ей велели, и видела, что у нее неплохо получается. Ей всегда нравилось рукоделие, которому учила ее мать. Тетушки беззлобно препирались все утро, но Зоуи почти не слушала их: требовалось еще освоиться с новым для нее чувством вины, и она была настолько несчастна, что полностью ушла в свои движущиеся по кругу и не находящие выхода мысли. С Филипом она не предохранялась (у нее просто не было на это никаких шансов), и мысль о том, что она забеременела от него, не давала ей покоя. Еще хуже было сознавать, что загладить вину перед Рупертом она могла бы лишь одним способом – родить ему ребенка, о котором, как она знала, он всегда мечтал. Вся дилемма предстала ей в первую же ночь после приезда домой, когда она по привычке занялась мерами предосторожности. Но едва она достала коробочку с колпачком, как ей вспомнилась предыдущая ночь и то, что она ничем не пользовалась. Страх и вина парализовали ее, мысль о ребенке от Филипа внушала отвращение, но с другой стороны, если она уже беременна, Руперт должен считать, что это его ребенок. Поэтому в ту ночь она тоже не пользовалась ничем. А теперь с тоской понимала, что, подстраховавшись подобным образом, в случае беременности так и не узнает, чей это ребенок, пока он не родится, а может, не поймет и потом. «Зачем я это сделала? – непрестанно спрашивала она сама себя. – Почему просто не дождалась следующих месячных, а потом не забеременела от Руперта?» Ответ был прост: она ужасно боялась, что уже беременна. Но если так, она могла бы, наверное, избавиться от ребенка, и все было бы хорошо. Но как? О том, чтобы спросить Сибил или Вилли (которым, наверное, пришлось бы объяснить, что случилось), было страшно даже думать. Они всегда недолюбливали ее, она окончательно упадет в их глазах, если они узнают про Филипа. Можно было бы сказать им (или кому-то из них), что он изнасиловал меня, думала она. Но гораздо страшнее было то, что любая попытка выпутаться закончилась бы очередной ложью.