Великан в плаще из ведмежьей шкуры (бородатое лицо глядит сквозь разверстую звериную пасть), на круглом плетеном щите — крестовина с заломленными концами, в руке — усаженная железными шипами огромная палица, от свирепых взмахов которой еле успевает уворачиваться безглазая человекоподобная тварь…

Тускло отблескивающее бревно на тележных колесах, шестеро усатых верзил в одинаково потешной красно-синей одеже, в забавных шапках, похожих на сапожные голенища… Галдят, ухают натужно, разворачивая свою громоздкую колоду рылом к холму… И вдруг шарахаются от нее, а чернеющее на колодном торце дупло выхаркивает струю пламени да сизого дыма, и какое-то еле различимое глазом темное пятно уносится к подножью могилы, в самую гущу Борисветовых нелюдей. А через миг там, в гуще этой, всплескивается гремучий клуб раскаленной гари…

Могучий воин, как бы не целиком закованный в железо («как бы не», потому что туловище его скрыто белым невиданным одеянием), легко, будто играючи, орудует огромным двуручным мечом; рядом, ловко уберегаясь от широких взмахов соратнического оружья, держится голубоглазый красавец, явно только что лишившийся шлема (на щеке багрянеет рубец от лопнувшего подбородочного ремня, из-под русых кучерей выползает на лоб кровавая струйка). Короткий меч голубоглазого смертно встречает успевающих сообразить, что спасаться от выпадов двуручного страшила нужно не назад, а вперед; и сразу видно: обоим витязям — и голубоглазому, и многобронному — любо да ловко биться вот так, плечом к плечу, хоть у первого на червленом щите нарисован вздыбленный медведь с топором, а у второго на одеяньи алеют крестовина и меч… Наверняка разноплеменны сноровистые эти воины, и похоже, доводилось им уже сходиться в той, предыдущей битве, которая стала для обоих погибельной — сойтись не как нынче, а грудь с грудью…

Что ж, может, и приходилось… то есть придется… И верно, не им одним. Но сегодня вражде не втиснуться между этими людьми. Потому что все они — здешние, и перед ними настоящий, а значит, общий единый ворог — чужие, которых никто не звал.

А Жежень приходит в себя, он уже сидит там, близ лесной опушки, очумело встряхивая головой; а урманка-воительница дробит кузнечным молотком череп нелюдя, прорвавшегося было к творящим заклинания Векшам, и с брезгливо искривленных губ Асы рвется словенское «Стервь, падаль ржавая!», а в вятичевом горле кровожадным рыком клокочет скандийское «Р-р-рустер атсел!!!»

Мечник увидел свой меч.

…Кудеславовым оружьем бился выворотень, один из немногих своих собратьев, предпочетших для боя людское подобие. Леший ведает, был ли это именно тот ржавый тать, который давеча украл меч прямо из руки владельца — Мечнику все людодлаки казались совершенно неотличимыми один от другого. Что ж, тот ли, иной — разница в общем невелика. Только вятичу очень хотелось верить, будто это подвернулся-таки случай отмститься.

На глазах у подбегающего Кудеслава ржавая тварь успела вонзить кованный Званом клинок в грудь легкобронному воину, обличьем схожему с ямьцем или мордвином. Смертнораненый еще валился на землю, когда затылок его убийцы хрустнул под железным подобием волчьей лапы, и ведовской меч вернулся в хозяйские руки.

…У самого подножья кургана вятичу заступили дорогу пятеро. Кудеслав, до тошноты наглядевшийся безглазых, выворотней и прочих Борисветовых тварей, еще не видывал таких, как эти: были они обличьем совершенно как люди, и вместе с тем даже людодлаки не казались Мечнику настолько чуждыми всему человеческому… всему ЗДЕШНЕМУ человеческому.

Ржавые были при оружии (и при своем, и при обычном людском), но больше понадеялись на ведовство. А только то, частью чего выпало сделаться Кудеславу… Не страшили его теперь неявные силы. Разве лишь сам Борисвет был ему смертелен… Или сам Светловид… Или он же сам…

Мечник не успел ничего сделать, он успел только пожелать. Верней, пожалеть. Да, пожалеть, что при нем нет щита. А может, замахиваясь клинком навстречу вспухающей в инобережных глазах убийственной световой гнили — может, в этот миг он непроизвольно, просто из воинской въевшейся в кровь бездумной привычки, дернул левой рукой… Это и обернулось деянием. Не щит… то есть вовсе не такой щит, о каком вспомнилось Кудеславу, а лишь смутное дрожание воздуха обозначилось словно бы надетым на привздернутое предплечье, лишь тяжесть знакомая почувствовалась да мозжащие злые толчки, будто от ловко принятых на щитовую закраину смертных ударов… и стеганувшие по Кудеславу буро-белесые молнии невесть во что перегноенного света, изломившись о полуневидимую эту преграду, вернули удар ударившим. В следующий миг свирепый порыв промозглого ветра наотмашь хлестнул Мечника по глазам, вынудив зажмуриться, отвернуться, и что-то кануло в ветряном взреве — то ли слитный последний вопль рассыпающихся чадным угольем ворогов, то ли разочарованный всхлип оставшегося голодным клинка…

…Склон кургана оказался гораздо круче, чем виделось со стороны: о взбежать и речи не стало. И неявные силы почему-то не пожелали вознести на вершину одним прыжком (единственным ответом на это Мечниково желание была прошмыгнувшая в голове не то Корочунова, не то еще чья-то мыслишка: «Ты же меч свой на строгание ложек не дашь!»). Пришлось карабкаться, хватаясь свободной левой рукой за жесткие колючие стебли.

Подъем был недолог, но труден. В самом его начале Мечник то ли спиною угадал летящую вслед дубинку, то ли успел расслышать стон воздуха, терзаемого летучим железом, — так или иначе, но затейливое оружие мелькнуло мимо плеча отстранившегося вятича и в бессильной ярости глубоко взрыло плетение сухих травяных корней.

Трижды на Мечника бросались сверху — он успевал увернуться и полоснуть клинком промахнувшегося напастьника.

А сраженье внизу докипало — притиснутые к подножью могилы остатки Борисветовой рати захлебывались собственной кровью. Мечник видел это глазами Жеженя, Асы, Векш; да и шум превратившейся в избиение битвы подсказывал слуху многих поколений бывалых воинов: окончанье уже близко, уже вот-вот…

Но то — внизу.

А вершина кургана врастала в вихрящееся ненастье угрюмым бурым сиянием, и там, впереди, на сростье земли да неба мерещились Кудеславу покуда еще бесплотные тени, которым очень-очень недолго осталось тяготиться бесплотием…

И еще виделось ему выстеленное плотными грозовыми тучами небо, могучее зарево небывалой ослепительной тьмы над вершинами древних дубов, над медвежьей вскинутой мордой громадного каменного истукана… Да, это далеко, за сколько-то там дней пути отсюда, и все-таки нужно спешить, спешить, спешить…

…Глинистая утоптанная площадка; слепо глядящий с высоты двух человечьих ростов четвероликий идол; скалящийся из темной глубины каменного жертвенника черно-блескучий лошадиный череп — проклятая Изначальная Кость… А рядом — две безглазые ржавые твари, почти неразличимые в круженьи рудой светящейся мути… И твари эти настолько поглощены своим великим колдовским действом, настолько изнурены им…

И все же, бессилью своему вопреки, они сопротивляются, да еще как! Не та, не та нынче битва, где сражаются за себя. Ценнее собственных жизней для обоих этих вот ржавых — возможность еще хоть краткую долю мига подарить роящимся над самым курганом теням для вызревания живой бесчисленной плотью. Ведь счет уже впрямь идет на доли мгновенья…