Все это, Стасик, конечно, секрет: Пушкина или Блока читать можно только «по секрету», в самых что ни на есть лопухах, репьях «народной тропы», в пыльном, заросшем тайными травами кювете ее…

Если Вы думаете, что я понимаю, в чем соль гордости (долженствующей быть?) – насчет «донского происхождения», то на самом деле я совсем этого не понимаю! Наконец, этот дед-казак в бумаге 909-го года прописан «народным учителем», а потом он еще успел стать инспектором гимназий в этом Войске Донском[94].

Фотографии, попавшиеся мне на антресолях, – «с другой стороны», выдают, к сожалению, польскую кровь (как и фамилии), рожи совершенно белогвардейские: правда, в белой армии никто не служил, а один – убит в Галиции (в 1-ю мировую, т. е. – что я говорю! – в «германскую войну»), а другой, поручик, сам застрелился – от любви, при старом еще режиме… Легенду о нем я смутно помню, от бабки – и потому когда-то сочинила от имени одного типа родственного, Мишеля, клочок:

Ах, прекрасная Розали,

В этом платье, в этой шали

Вас на черный бал зазвали!

В желтозубых кружевах…

Плюньте! Этот вертопрах,

Этот бешеный поручик

Разве стоил ваших ручек,

Вашей дочки, ваших внучек,

Он стрелялся – не за вас!.. (и т. д.)

(Это я сочинила когда-то поэму, героиня которой – такой очень храбрый «австро-венский лоскуток», такая – «суммарная бабка» моя как бы, а я…

…Это не я – это вышел из рая мой темноглазый двойник.)»

* * *

«25 октября 1977 г.

Размышления о бесах.

Да, это очень может быть, что он (Пушкин) чаще всего просто бил их (по утрам) комнатной тапочкой.

Конечно, иногда (временами) у них проистекал и разговор.

Какой?

А вот, например.

Лысый и черненький стоял в углу у окошка и одной задней лапой чуть почесывал – из застенчивости и вшивой комильфотности – другую.

«Что там белеет? говори», —

говорил П-н.

И тот шпарил, взвизгивая на буквах «зяв!», «зяв!» («мерзавцев сотни три», «две обезьяны» и пр.):

Корабль испанский трехмачтовый

(и т. д.).

«Все утопить», —

говорил П-н.

«Сейчас», —

отвечал вшивый.

(Я думаю, «парижанку»[95]бы он бил тапочкой, например.)

В его Мефистофеле проглядывает русский черт.

Я не вижу ни вельзевульства, ни люциферства особого… Ни даже просто: Дьявола: все – бес… Ну, иногда бывало страшно…

Но страх серьезный – относительно – начался только с приходом Гоголя.

П. ч. когда Гоголь произнес: «Тихо светит по всему миру», – то вот это уже, пожалуй, был голос не «беса», а Начальника… Пушкин Гоголя не любил – всегда твержу, – и лучше бы им вживе не встречаться. Тот пришел по его душу…

(Но это уж тема другая!)

В основном же – были ручные, как белки. Ну, докука, конечно, и даже опасность (когда много, как листьев), но – (я очень устала)…

Мне приснились кактусы. Но я думаю (и они очень цвели и только желтым, едко-желтым), что это так разрослись во сне те репьи, которые Передонов срывал для кота:

«В шкуру лепить будете?

– Да.

– Без меня не начинайте!»

Еще во сне была грязная мартовская весна.

Снились мне там также и Вы, но очень трудно вспомнить: что-то важное, интересное; ночью, проснувшись, еще помнила, а утром – уже нет.

Очень бы хорошо заболеть – и чтоб подавали горячее какао. (Но где там?!)

Ах, какая гнусь все-таки в голове!

Дона Анна – похожа на Марфиньку (из «Приглашения на казнь»)! Наверное, это как-то связано с «узенькой пяткой»?..

Всегда надо помнить: «веселое имя Пушкин», – сказал Блок! Протер очи мутны:

Это звоны ледохода[96]…

«Веселое имя» – а то… «гипотеза» станет мелодраматической…

Люди не понимают: черти играют краплеными картами, только когда играют в поддавки – когда надо как раз проиграть… П. ч. они народ, битый тапочкой, умный!

И все-таки, Стасик, они висят гроздьями иногда: с потолка, с люстры, к-й нет, свисают, как виноград «Изабелла».

Но есть разные слова веселые. Напр.: «Невольный чижик» (Пушкин). Невольный чижик».

* * *

«Здравствуйте, Стасик!

Это – не письмо, а новогоднее поздравление, и шлю я Вам картинку из очень любимой моей – в детстве – книжки «Макс и Мориц»[97]. А вторую картинку я шлю Вам для того, чтобы Вы на ней написали поздравление Межирову и послали сейчас или к Старому Новому году. П. ч. у меня нет таких знакомых, кому можно было бы послать эту гнусную обезьяну. Межирову – она очень хороша бы!.. (А можно – Эфросу[98].)

А Вам (и Гале, конечно) я желаю всякого разнообразного счастья в будущем году, всяких удач; и стихов, которые пахнут моему носу Буниным, и просто стихов, которые хороши; и чтобы статьи (и разную прозу) Вы тоже писали; и чтобы все у Вас было хорошо.

У меня совершенно нет дара праздничной речи, поэтому перечень мой, должно быть, косноязычен. Но отношусь я к Вам очень хорошо, и благодарно, и уважительно – и надеюсь, что Вы этому поверите, несмотря на сегодняшнюю усталость моего «слога»…

Очень красиво падает снег, и поэтому хорошо бы – елку! Но боюсь, что во всей округе будет елка с игрушками только у Юры Смирнова… А надо – чтобы у всех.

Мне звонил Рейн и рассказывал, что Межиров написал в «Сов. писателе» хорошую рецензию на его рукопись. Я отношу это отчасти к своей заслуге, а также к тому, что он решил с кем-нибудь из кровных сплотиться, п. ч. не из доброты и заботы это ведь!..

Очень хочу, чтобы был январь.

И чтобы писать о Блоке. (О нем очень подходит писать в январе, когда много снега.)

Ваша Т. Глушкова.

30.XII.77

* * *

«5 января 1978 г.

Стасик,

Все они – вепсы!

И Кожинов – тоже вепс[99]!