Если Гитлер не мог заставить себя наказать Геринга, то Борман смог. В тот же вечер он приказал командиру СС в Оберзальцберге арестовать Геринга и предъявить ему обвинение в государственной измене.

Оставалось меньше двух недель до президентства Трумэна, но инсайдерам в Вашингтоне уже было очевидно, что новый президент – полная противоположность своему предшественнику. Скромный и прямолинейный Трумэн легко проскользнул на должность вице-президента. Он выступал с речами, появлялся на благотворительных мероприятиях и съездах бойскаутов, представлял президента на похоронах и оставил войну на откуп Рузвельту, который не стремился посвящать своего вице-президента в военные вопросы. В результате в день смерти президента Трумэн не был проинформирован о проекте создания атомной бомбы или о недавнем ухудшении советско-американских отношений.

Основным предметом разногласий между двумя сторонами, как и на протяжении всей войны, был статус Польши. Рузвельт был готов дать Сталину некоторую свободу действий при условии, что он не будет перегибать палку. Трумэн был настроен иначе. Днем 23 апреля он вызвал в Белый дом Стимсона, Маршалла, адмиралов Кинга и Лихи, министра флота Форрестола, государственного секретаря Стеттиниуса, Гарримана и генерала Джона Дина, которые прилетели из Москвы несколькими днями ранее. Вступительное слово Трумэна предопределило грядущую холодную войну. «Наши соглашения с Советским Союзом до сих пор были улицей с односторонним движением, и так продолжаться не может», – сказал он.

Несколько минут он продолжал в том же духе, а затем спросил у гостей их мнение. Форрестол придерживался жесткой линии. По его словам, Сталин положил глаз на Венгрию, Болгарию и Грецию, «и я думаю, что мы могли бы решить этот вопрос сейчас, а не откладывать его на потом». Гарриман был немного более оптимистичен: «Настоящая проблема – это решить вопрос о том, должны ли мы участвовать в установлении советского господства над Польшей. Очевидно, мы сталкиваемся с возможностью разрыва с русскими, но я чувствую, что при правильном решении этого можно избежать».

Стимсон, который выступал следующим, предупредил: если Соединенные Штаты займут жесткую позицию в отношении Польши, они могут испортить отношения с Россией, а это слишком высокая цена. «Я думаю, что, возможно, русские более реалистичны, чем мы, в отношении собственной безопасности», – сказал он. Адмирал Лихи согласился: «Я покинул Ялту с впечатлением, что советское правительство не собиралось разрешать свободному правительству действовать в Польше. Я бы удивился, если бы Сталин повел себя иначе». Генерал Маршалл, самый влиятельный военный среди собравшихся, встал на сторону Лихи и Стимсона, сказав: «Я надеюсь на участие Советского Союза в войне против Японии… Русские могут отложить вступление в войну на Дальнем Востоке до тех пор, пока мы не сделаем всю грязную работу. Вероятность разрыва с Россией весьма велика». На этой торжественной ноте завершилось первое заседание Трумэна.

В 17:30 Трумэн принял вторую группу посетителей. Молотов и Андрей Громыко, советский посол в США, прибыли в Белый дом, и Трумэн, не обладая даром Рузвельта вести светские беседы, сразу перешел к делу: если не будет найдено решение по Польше, приемлемое для всех сторон, он сомневался, что послевоенное сотрудничество между Соединенными Штатами и Советским Союзом будет возможным. Затем он передал Молотову письмо для Сталина. В нем говорилось: «По мнению правительства Соединенных Штатов, крымское решение [то есть принятое в Ялте] о Польше может быть выполнено лишь в том случае, если в Москву для консультации будет приглашена группа подлинно представительных демократических польских деятелей. Правительство Соединенных Штатов и британское правительство в своем совместном послании, переданном маршалу Сталину 18 апреля, пошли настолько далеко, насколько они могли, чтобы решить вопрос и выполнить крымские решения. Советское правительство должно понять, что если дело с осуществлением крымского решения о Польше теперь не двинется вперед, то это серьезно подорвет веру в единство трех правительств и в их решимость продолжать сотрудничество в будущем, как они это делали в прошлом». Трумэн и все более разочаровывающийся Молотов несколько минут ходили вокруг да около Польши и Ялтинских договоренностей, затем Молотов вышел из себя и закричал: «Со мной никогда в жизни так не разговаривали!» Трумэн ответил: «Выполняйте свои договоренности, и с вами не будут так разговаривать».

В начале апреля закрылась последняя нацистская газета «Фёлькишер беобахтер» («Народный обозреватель»), и Геббельс создал четырехстраничную газету «Дер панцербер» («Бронированный медведь»), которая продержалась всего шесть дней. Берлин умирал. Мусор и человеческие экскременты скапливались на улицах. Еды и воды не хватало, а транспорта почти не было. Берлинский телеграф закрылся впервые за свою столетнюю историю. Городская железнодорожная сеть, по которой солдаты рейха отправлялись на две мировые войны, превратилась в груду развалин, а голод и страх довели немецкий народ, известный склонностью к порядку и дисциплине, до отчаяния. Женщина, посетившая универмаг «Карстадт», была потрясена хаосом. «Все толкались и пинали друг друга, чтобы пройти через двери. Очередей больше не было… люди просто хватали все подряд. В отделе продовольствия пол был покрыт слоем сгущенного молока, мармелада, лапши и меда толщиной в несколько сантиметров. Когда служащий закричал: „На выход! На выход!“, толпа не обратила на него внимания и продолжила сметать с полок пальто, платья, обувь. Когда другой служащий выхватил у мальчика коробку конфет, мальчик сначала заплакал, затем взял себя в руки и сказал: „Я собираюсь достать еще одну“, – и он это сделал».

Когда Красная армия затянула петлю вокруг Берлина, жизнь в убежищах города напоминала XVIII век. В бункере Анхальтер возле главного железнодорожного вокзала Берлина вышел из строя водопровод, и единственным источником питьевой воды для 12 тысяч жителей бункера стал насос на вокзале. Он находился достаточно далеко от бункера, и у снайперов было время как следует прицелиться. Задача обеспечить убежище водой выпала на долю самых молодых его обитателей, в основном молодых женщин. Многие были убиты, бегая туда-сюда между станцией и бункером. Но те, кто выжил, заслужили благодарность мужчин и женщин, которые были слишком слабы или напуганы, чтобы самим ходить за водой. В основном немецкий офицерский корпус оставался верным Гитлеру, но с появлением Красной армии на улицах столицы офицеры и рядовые в равной степени искали способы совместить свое желание сдаться с чувством долга перед Родиной.

Утром 24 апреля, когда хватка Красной армии стала еще крепче, Траудль Юнге написала в своем дневнике: «Гитлер удалился в свою комнату и никого не желает видеть». Тем временем в конференц-зале в другой части бункера старшие офицеры изучали карту улиц Берлина и обсуждали спасательные операции. «Фюрера это больше не интересует, – отметила Юнге, – но Генеральный штаб не сдается. Предполагается, что какая-то армия под командованием генерала Венка движется на запад. Так что, если Венку прикажут вернуться и штурмовать Берлин, мы сможем спастись».

Ранним утром следующего дня католический священник Бернхард Хаппичи был разбужен огнем артиллерии. Небо над головой было кроваво-красным, внизу на улице кричали люди, но какофония не позволяла разобрать слов. Днём отец Хаппичи прибыл в родильный дом рядом с его церковью; монахини, управлявшие домом, сидели в кругу и тихо молились, не обращая внимания на грохот чешской зенитной батареи через дорогу. Когда прибыли медсестры и другие сотрудники, беспокойство отца Хаппичи усилилось. Речь, с которой он обратился к женщинам, посвятившим свою жизнь служению другим, была ужасна. Он прошептал молитву и начал: