Мандельштама о Сталине, известное ныне каждому школьнику, то объяснил ему: это акт задуманного самоубийства, которому он не желает потворствовать, в какой-либо форме к нему быть причастным.

Впрочем, и сам он не остерегся, хотя и в не столь уже людоедские и не расстрельные времена.

Что делать? Всегда, при любых режимах, речь далеко заводит поэтов. Чем взгляд их острее, тем дальше заводит. Нередко до той роковой границы, где невозможно уже уцелеть.

Вот почему литература – жизнеопасное приключение. И праздник, и счастье, и миг прозрения, и вместе с тем вечный риск оступиться, свернуть себе шею у самой цели.

Немало людей старались отбиться от черного морока исчезновения таким же плетением словес. Не знаю, удалось ли кому-либо дойти, дошагать до заветной гавани – возможно, кто-то и преуспел.

Удача не в том, чтобы верить в иллюзии, суть в том, чтобы иллюзии были. Нужно лишь раз навсегда запомнить, что смысл писательского пострига не в том, чтобы спасти человечество, а чтоб помочь себе уцелеть.

Высшая радость – найти, обрести, добыть необходимое слово. Это и есть твое назначение, твое оправдание, твой полет.

Пуля убивает врага, слово способно свалить государство. Поэтому все правительства в мире не жалуют наш графоманский цех и держат его под своим прицелом. Разумная мера предосторожности, когда встречаешься с гуманистами.

15

Ну что же, пора наконец вернуться к истории моего одноклассника. Нет, я ничуть о нем не забыл. Просто господа литераторы с великим трудом себя ограничивают, хотя и знают, что нет ничего убедительней поставленной точки.

Судьбу Дамира я не сумел бы ни угадать, ни предсказать. Он дьявольски меня огорошил. Принял решение соединиться с очередной волной эмиграции.

Этот строитель нового мира выбрал, в конце концов, Новый Свет. Там и намерен он мирно и тихо дожить свои последние дни.

Мне остается лишь пожелать ему не оступиться и без страданий сделать оставшиеся шаги на лестнице, по ступеням которой шагал он так страстно и честолюбиво.

А тех, кто решит прочесть эти строки, которыми я бы хотел закончить свою писательскую страду, прошу не судить с чрезмерной строгостью ни автора, ни его героя. Все мы грешны и несовершенны, но все же заслуживаем снисхождения. И так бесконечно важно услышать перед обвалом небытия несколько утешительных слов.

Проще не будет, но легче – станет.

январь 2020

Вдогонку за последней строкой

(Публикация и вступительная заметка Андрея Зорина)

Для отца во всем, что он писал на протяжении своей долгой жизни, всегда была особо значима завершенность, точно выстроенная композиция с обязательным смысловым ударением в финале. Вероятно, этот подход сформировался за десятилетия его драматургической работы, понимания реакций и потребностей зрительного зала. Порой эта зависимость даже тяготила его. Переходя к прозе, он говорил, что хочет чувствовать себя свободным от обязанности ставить точку на 57-й странице (эту цифру я слышал много раз и хорошо запомнил). Однако и здесь, начав с довольно больших романов, он быстро нашел свой излюбленный формат маленькой повести или большого рассказа, которые почти всегда были значительно короче пятидесяти семи страниц. Из многочисленных комплиментов, которые ему доводилось слышать, ни один, кажется, не доставил ему такого удовольствия, как слова Сергея Ивановича Чупринина, сказавшего ему: «Лаконизм у вас в кишках».

То же самое относилось и к его жизни и творчеству в целом. Больше всего он боялся, что уйдет, не закончив очередной работы. Разумеется, он, как и все, сдавал с возрастом, но сдавал медленно и как-то грациозно, и долгое время ничто, кроме цифр в календаре, не предвещало близкой беды. Тем не менее к каждой новой вещи он всегда относился как к последней; стоит поглядеть, например, на названия повестей, которые он печатал в «Знамени» на протяжении десяти лет: «Последнее слово», «Перед сном», «Лишние слезы», «Под занавес», «Тушите свет», «Присядем перед дорогой», «Белый коридор». Этот перечень можно и продолжить. Пока он писал, он неизменно говорил, что, если только успеет закончить, то окончательно «уйдет на пенсию», но после недолгой паузы всякий раз возвращался к столу.

Повесть «Дамир» была такой же очередной последней вещью. Однако именно во время работы над ней его состояние стало ухудшаться резко и, как очень скоро стало понятно, необратимо. Обычный для него страх «не успеть» обострился до предела. Он все же довел повесть до конца и сказал мне в этот день, что счастлив, но было ясно, что на отделку, как правило, занимавшую больше времени, чем само писание, сил у него уже нет. Поначалу публикуемые здесь записи еще были связаны с «Дамиром». Отец писал их на маленьких отдельных листках, карандашом, а, когда не мог писать, диктовал. Поскольку условия работы исключали редактуру, она приняла форму постоянного возвращения к одним и тем же мыслям и соображениям, которые снова и снова повторялись в чуть отличающихся друг от друга версиях. Постепенно эти заметки превращались из фрагментов повести в самостоятельное и посмертное произведение. Название «Вдогонку за последней строкой» было выбрано самим автором, но отбор и композиция записей принадлежат публикатору.

Жизнь без пера в руке всегда казалась отцу бессмысленным мучением. Он неизменно мечтал завершить свой труд и поставить точку, не уступив этого права болезням и слабости. Он боролся за это право до последнего дня.

1

Если бы только выпустить в мир два недостучавшихся слова. А больше мне ничего не нужно. Только испытать счастливую дрожь необходимого освобождения.

Теперь мне кажется, я получил отсрочку, несколько лучезарных мгновений. Эта наивная иллюзия, что я своим усталым пером могу подарить себе миг свободы, мне так спасительно необходима.

Поверьте, что нет у меня сейчас решительно никаких претензий. Только бы вытолкнуть из себя несколько припозднившихся слов.

Если все это уже мною было записано на этих листках, что из того? Ведь я пишу с единственной целью – достичь породнения с листом еще не исписанной, еще свободной бумаги, чтобы на ее неисчерпанном поле возникли бы новые значки.

Естественно, меня угнетают эти повторы и бег на месте, но все же это какое-то ощущение, что я еще не совсем отломился. Это ни с чем не сравнимое счастье чувствовать себя не огрызком, выброшенным за полной ненадобностью в какую-нибудь случайную яму, а быть среди тех, кто нужен живым.

Те, кто сумеет хотя бы на миг умерить прилив столь понятной иронии – действительно великодушные люди, чья близость мне так необходима. Они догадаются, что это безудержное графоманство – моя единственная возможность как-то пристойно просуществовать.

Мне было ровно