– А что такое анабиоз? – спросил Ботик, недоуменно посмотрев на Ярославского, который, казалось, именно и ждал этого вопроса.

Глаза его вспыхнули голубым пламенем. Он вскочил, ткнул узловатым пальцем в обледенелое окно:

– Видишь, кристаллы льда цветами распустились на стекле, красиво ведь? Но не только! Лед убивает всякую заразу, зимой меньше хворей, обращал внимание? В мороз все ходят веселые, с открытым сердцем, хотя прячут тело в шкуры зверей, но дышат звонким промороженным воздухом! Холод убивает все микробы, поэтому, чтобы избавиться от болезней и смерти, надо позвать себе в помощники холод! Если мы заморозимся так вот, сразу, и превратимся в ледышку, то все наши паразиты-бактерии погибнут зараз, да что мы – весь мир заморозим, и будем чисты перед богом, да что – богом, мы и его заморозим заодно, – и Александр криво улыбнулся, голубой огонь в глазах потемнел, он протянул ладонь Борису, – смотри, на моей ладони нет никаких линий, видишь, какая гладкая? Это я делал эксперимент, у меня какая-то парша за ногтями, гнили совсем пальцы, так я заморозил руки до инея, пальцы как кристаллы были, боялся отколоть мизинец, потом медленно оттаял все в теплой солевой воде, и вот – смотри!

Ярославский согнул пальцы и показал розовые аккуратно подстриженные ногти, круглые, выпуклые, блестящие, похожие на стекла ручных часов, внутри которых медленно пульсировала розовая кровь поэта.

Борис наклонился над руками Ярославского, чтобы разглядеть внимательнее ногти, это чудо природы, и вдруг заметил на правой руке одну четкую морщину, прорезь, линию, которая шла ровно вдоль ладони, но вдруг обрывалась резко на середине, как будто кто-то взял да нарушил бег жизни, сгладив сразу и бесповоротно линию судьбы поэта.

– Ну, бывай, солдат, береги свою жизнь. Грядущее ждет нас, мы будем менять парадигму, понял?

– Не понял, какую такую парадигму? – спросил Ботик, но не дождался разъяснений: поезд резко притормозил – с металлическим визгом, со скрежетом, за окном полыхнул фонарь станции.

– Мозгон, Мозгон! – пронзительно закричал проводник, – кому здесь – прыгай!

Ярославский хлопнул Бориса по плечу, пожелал удачи, соскочил с подножки вагона и растворился в клубах пара.

На обложке книги в оранжевом ореоле сияли четкие рубленые буквы:

Ботик открыл книгу и – после коротенького предисловия профессора Гранатова – прочел:

За окном проносилась тайга, огромные синие сугробы, пронзенные черными елями, что-то свистело, выло, скрежетало, но Ботик ничего этого не слышал, он читал. Слова заполняли голову, громоздились кристаллическими башнями в его черепе, они впивались в его сознание, необычные, странные, увлекающие в новые миры, в бесконечность.

Я часто думаю: хотя бы тень надежды теплилась в ее душе, что кто-нибудь из нас, ее потомков, станет разглядывать эти старинные альбомы с фотографиями, листать блокноты, перечитывать анкеты и выцветшие газетные статьи, выуживать из тех еще скоросшивателей страницы, грозящие рассыпаться в прах?

Когда она, прижимая к груди уходящее, перебирала, пыталась что-то систематизировать, осмыслить и понимала, что с этим вовек не справиться, не стоит и браться. И собирала, собирала, выискивала, подчеркивала:

«Писатель не должен бояться смерти».

«Нет прошлого, но есть живое ощущение вечности, ничто не исчезает и не пропадает, все проходит, но все остается».

И тут же:

«Кто долго собирает и слишком остро оттачивает – терпит поражение…»

А мне-то хватит сил? А жизни? Успею ли я – не то что переплыть – хотя бы войти в эту реку, тронуться в путь? По-моему, все идет к тому, что после меня в сундуке Стожарова останется новый ворох черновиков, который ляжет поверх маминых рукописей. И так, как Стеша вчитывалась в каждую строчку Макара, а я теперь всматриваюсь в его и ее строку – взглянет ли мой мальчик в наши, общими стараниями утроенные письмена?

Только одна может быть уверенность, боюсь, беспочвенная, что некоторое сокровенное предначертание управляет нами чаще, чем мы думаем, и что его не поколеблют встречные ветры, не позволяющие нам и шагу ступить.

А то я тут в Доме кино случайно встретила знакомого сценариста Колыванова с приятелем Валерой. На троих мы выпили фляжку виски, съели пиццу, домой нам с Валерой было по пути, и Колыванов сказал на прощанье:

– Хотел бы я узнать, о чем вы будете разговаривать, Потом расскажете, ладно? Я это вставлю в сценарий.

Мы посмеялись, я и не думала придавать этому значения. Валера – невысокий человек в пиджаке, в кожаном пальто, лицо его показалось мне стертым, и разговор начался ни о чем.

– А кто вы по социальному статусу? – спросил Валера.

– Я литератор, – говорю.

– В смысле?

– Книжки пишу.

– Книжки??? – в глазах Валеры заплясали странные огоньки. – Ну, а кого вы больше всего любите, какие корешки хотелось бы подойти – погладить?

– Мне – Зощенко! – сказал он, не дожидаясь ответа. – Его «Перед восходом солнца», «Повесть о разуме». Помните? «Я часто видел нищих во сне. Грязных. Оборванных. В лохмотьях. Они стучали в дверь моей комнаты. Или неожиданно появлялись на дороге. В страхе, а иногда и в ужасе я просыпался…» Особенно предтечу и той и другой – «Голубую книгу»!

– А Трифонов!? – воскликнул он. – Сейчас о нем совсем не говорят, а какие у него вещи социально значимые – «Старик», например.

– Это про отца?

– «Отблеск костра» про отца. Прошу не путать!

И процитировал:

– «Игорь Вячеславович, костлявый юноша в тесном провинциальном пиджачке, в очках, залепленных дождем, думал вот что: «Истина в том, что добрейший Павел Евграфович в двадцать первом на вопрос следователя, допускает ли он возможность участия Мигулина в контрреволюционном восстании, ответил искренне: «Допускаю», но, конечно, забыл об этом, ничего удивительного, тогда так думали все или почти все, бывают времена, когда истина и вера сплавляются нерасторжимо, слитком, трудно разобраться, где что, но мы разберемся…»