Вот таким образом эссе «Болезнь как метафора» совершенно неожиданным образом превращается в то, что Зонтаг ненавидела всей душой, а именно в метафору. Зонтаг подменила один миф другим и вместо испуганной и ощущающей свою вину женщины появилась «такая пушистая» Сьюзен Зонтаг. Старые представления о раке исчезали под напором появления новых методов лечения. Происходила «революция видения», помогавшая людям, которые или выбирали эти новые методы лечения и побеждали болезнь, или умирали, но умирали по крайней мере без чувства стыда за то, что потратили свою жизнь впустую.

Осенью 1977-го, когда Зонтаг заканчивала курс лечения от рака, к ней в квартиру зашел Левин и увидел в свете кухонной лампы лежащий на столе первый напечатанный сборник эссе «О фотографии». В квартире было тихо, Сьюзен лежала в кровати. Левин поздравил ее с выходом сборника, на что она спросила его: «Но он не такой хороший, как работы Вальтера Беньямина, да?»[954]

В личном пантеоне Зонтаг Беньямин занимал отдельное почетное место. В посвященном ему эссе «Под знаком Сатурна», написанном в следующем году, Зонтаг перечисляет то, что ему нравилось: коллекционирование, книги, фрагменты и руины. Ей нравилось то же самое, что и Беньямину. Зонтаг импонировал его измученный меланхолией характер. «Так как сатурнианский характер является медленным и склонным к нерешительности, то иногда приходится вырезать себе дорогу ножом, – писала она как человек, знающий, о чем говорит. – Но иногда происходят ситуации, в которых человек обращает этот нож против самого себя»[955].

Это всего лишь одно из горьких замечаний, которых в этом эссе вполне достаточно. Судя по тексту, афоризмы давались Зонтаг не хуже, чем Беньямину. «Единственное – и притом острейшее удовольствие, которое позволяет себе меланхолик, – это аллегория»[956], – писал Беньямин, и Зонтаг с одобрением привела эту цитату. Аллегория является одним из великих удовольствий этого эссе – Беньямин выступает аллегорией Зонтаг, у которой такой же сатурнианский характер, которому свойственна «самоотчетность и беспощадное отношение к самому себе, которого нельзя воспринимать как данность. Личность – это текст, он требует дешифровки»[957]. Поскольку Беньямин воспринимает себя в качестве эстетического феномена, то меланхолик становится идеальным переводчиком. Его уникальность расположения в мире в том, что он никогда не может быть его частью – мир располагается вовне: «Так как меланхолики одержимы смертью, именно они лучше всех «считывают» окружающий мир»[958]. Мир является текстом, по которому движется человек, пытаясь разгадать его, как писатель-пилигрим. «В Беньямине жил и непоседливый путешественник, и собиратель, отягощенный скарбом – иначе говоря, грузом собственных страстей»[959].

Человек, рожденный под знаком Сатурна, был лжецом («притворство и скрытость являются для меланхолика необходимостью»), любил свободу («сам он мог резко рвать с друзьями») и прятался от дискомфорта на людях за чтением и письмом. («Ибо первое желание Сатурна при взгляде на любой предмет – отвести глаза, уставиться в угол. Еще лучше – уткнуться в блокнот для записей. Или укрыться за стеной книги»[960].) Люди, рождённые под этим знаком, «всегда работают и всегда стремятся работать больше», им всегда кажется, что они не успевают или их продукт недостаточно хорош[961], они боятся того, что смерть унесет их до того, как они успеют закончить свой труд: «Что-то вроде страха преждевременной остановки гонит вперед эти фразы, перегруженные мыслью, как поверхность барочной живописи переполнена движением»[962].

Важность работы отодвигала на второй план человеческие отношения и связи:

«Естество в виде, например, семейных связей низвергает меланхолика во власть ложно-индивидуального, во власть чувствительности, – для него это утечка воли, независимости, свободы сосредоточиться на том, что делаешь. И наконец, это требует от меланхолика любви к ближнему, а тут он заранее пасует»[963].

Меланхолик обеими руками держится и защищает свою работу, потому что без нее его «я» исчезнет. Ему нужна броня, не настоящее «я», а способ его защитить. Это может быть похоже на «существо-в-качестве-играющего-роль», к которому Зонтаг питала противоречивые чувства в «Записках о кэмпе», но это не уорхоловское желание превратить все в пластик, это «существо-живущее-путем-играния-роли». Точно так же как Сьюзен была иногда отдельной от Зонтаг, существо иногда бывает отдельным от роли, однако роль помогает существу понять чуждый для него мир. Она помогает ему создать «я», которое возможно понять, словно понять книгу. Он является усердным коллекционером, состоящим из книг и предметов, и потерять эти предметы – все равно что потерять себя: буквальный текст и буквально себя. Одной из причин того, что Беньямин покончил жизнь самоубийством, было то, что он не мог вернуть себе библиотеку, оставленную в оккупированной Франции.

Осознавая всю свою гениальность и все недостатки, хрупкое, настоящее и скрытое «я» создает маску:

«Чувства превосходства или несостоятельности, смущения, чувство невозможности получить то, чего хочешь, и даже точно (и последовательно) обозначить это для себя – все это может и, как человек чувствует, должно быть замаскировано маской дружелюбия или самой тщательной манипуляцией».

Эти слова принадлежат Элиасу Канетти. Зонтаг процитировала их в эссе «Мысль как страсть» – последнем эссе сборника «Под знаком Сатурна», вышедшем в 1980 году. В сборник вошли статьи, напечатанные в The New York Review of Books[964]. Эссе о Канетти – еврее, который родился в Болгарии, жил в Швейцарии, имел британское подданство, считал своим родным языком испанский, но писал на немецком, вышло почти за год до того, как ему дали Нобелевскую премию по литературе. Точно так же как и эссе о Беньямине, эссе о Канетти настолько автобиографично для Зонтаг, что его едва можно назвать эссе о Канетти[965]. В лице этого писателя Зонтаг увидела, как человек огромного таланта (и не без больших сложностей), то есть во многом похожий на нее, нашел себя. В образе Канетти выросшая без отца Сьюзен нашла не только пример для подражания, но и целую генеалогию.