«Он производил сильное впечатление, – писала Зонтаг. – Он был авторитарной личностью»[976]. У Бродского были ярко-зеленые глаза и рыжие волосы. Его любили женщины, и во многом его магнетизм объяснялся авторитетом великого поэта. Такой статус обязывал, и первым из этих обязательств была приверженность высочайшим художественным стандартам. «Писать надо для современников, а не для предшественников», – говорил он. Сьюзен была совершенно согласна с этой мыслью, полностью созвучной ее представлению о культуре[977]. Бродский утверждал, что главным врагом человека являются не коммунизм, социализм или капитализм, а «вульгарность человеческого сердца и воображения»[978].

Такие высокие стандарты обуславливали жизнь в мире так, как Беньямин жил в книгах. Эти стандарты приручали людей и проистекали из литературы: «Читавшему Диккенса человеку убить кого-либо во имя какого-угодно идеала представляется гораздо более проблематичным, чем тому, кто не читал Диккенса»[979]. Чтение делало человека более чувствительным и гуманным, и вместо человека социалистической морали Бродский предлагал Homo legens – «человека читающего»[980]. Творчество этого поэта не было политическим, однако имело политические последствия. Он ненавидел коммунизм всеми фибрами души, и с такой ненавистью Зонтаг никогда ранее не сталкивалась. У Карен Кеннерли, подружившейся с Сьюзен в 80-е, был короткий роман с Бродским вскоре после его переезда в США. Вот как Карен описывала его политические взгляды, о которых узнала во время длинных выходных, проведенных с ним в Мичигане:

«Он был очень сложным. Многое зависело от настроения. Он практически не говорил по-английски… Тогда президентом был Никсон. Бродский сидел и смотрел новости по ТВ, в которых показывали поднятие американского флага и речь президента. Бродский захлопал в ладоши. Я подумала: «Бог ты мой, что это такое?»[981]

У Сьюзен, скорее всего, не было друзей, которые бы аплодировали, увидев президента Никсона по ТВ. Но у Бродского была такая самоуверенность, что над ним было сложно смеяться. Из этого Сьюзен делала вывод о том, что Бродский был хулиганом, «очень аррогантным», как выразился знавший их обоих польский писатель Ярослав Андерс[982]. «Мне не нравилось, как он к ней относится»[983], – говорила Сигрид Ненец. «В его характере было что-то, что мне не нравилось, – говорила Сьюзен. – Иногда мне не нравилось то, как подло он вел себя по отношению к некоторым людям. Он мог быть очень подлым». Тем не менее от многих его черт она была в восторге:

«Мне всегда импонировало то, как ему нравилось производить на людей впечатление, показывать, что он знает больше, чем они, что его стандарты выше… Мне кажется, что сложившаяся между нами связь, какой бы она ни была, как он заявил мне сам в самом начале, объяснялась тем, что он знал, что у меня такие же стандарты, как и у него»[984].

Бродский подготовил Сьюзен к той роли, которую она играла последние десятилетия своей жизни. Она стала голосом совести не радикалов, а либералов. Она так никогда окончательно и не восприняла труды антикоммунистических писателей, многих из которых знала лично. Однажды, когда она скептически отозвалась о творчестве Солженицына, Бродский возразил ей. «Но, Сьюзен, все, что он пишет о Советском Союзе, – правда», – сказал он. По словам Коха, она очень удивилась, словно не до конца понимала то, что ГУЛАГ и преследования были совершенно реальными, или считала, что Солженицын преувеличивает.

«Все существование было разложено по полочкам. Я в это действительно верю. А потом в какой-то момент все сошло со своих полочек, и она снова стала умным человеком»[985].

У Сьюзен тоже был еще тот нрав, что в свою очередь импонировало Бродскому. В ноябре 1977-го, когда вышел в свет сборник «О фотографии», она находилась в Венеции на «биеннале диссидентов», посвященном «проблеме диссидентов в искусстве и культуре европейских стран, считающихся в данный момент социалистическими»[986]. На этом биеннале был и Бродский, который позвонил Сьюзен. Любовница Эрзы Паунда Ольга Радж пригласила Сьюзен в гости. Зонтаг не хотела идти к ней в гости одна и позвала с собой Бродского. Они вошли в дом. «Ощущение тоски было резким и безошибочным»[987], – писал Бродский. Радж принялась многословно извиняться за то, что во время войны Паунд поддерживал нацистов и выступал по итальянскому радио. Сьюзен прервала ее:

«Ольга, пожалуйста, не думайте, что американцы сильно обиделись на Эрзу из-за его выступлений по радио. Если бы дело было только в этих радиопередачах, то Эрза был бы всего лишь Токийской Розой, радиоведущей, передававшей в эфир японскую пропаганду во время Второй мировой войны». Это было одно из лучших замечаний, которые мне довелось слышать. Я посмотрел на Ольгу. Она выслушала это, как настоящий кремень. Или скорее профессионал. Или, может, она не поняла, что ей сказала Сьюзен, но я в этом сомневаюсь. «Так в чем же тогда проблема?» – спросила Ольга. «В его антисемитизме», – отвечала Сьюзен»[988].

Как и Бродский, она считала, что матерью этики является эстетика, и чем больше красоты, тем ближе появление Homo legens. «Мудрость, получаемая путем глубокого, пожизненного погружения в эстетику, не может быть получена иным способом»[989], – писала она к концу жизни.