Личный опыт ученые иронически называют «частным свидетельством». Но что может предложить наука лучшего, чем сделать выводы для себя самого и проверить, справедливы ли они? Психолог-новатор Карл Роджерс (Carl Rogers) горячо верил в убедительность личного опыта. Он говорил, что самое личное и есть самое общее, другими словами, самое правдивое, имеющее непосредственное отношение к реальности. Карл Роджерс был известен предыдущему поколению как автор сенсационного труда для психологов под названием «Терапия, нацеленная на клиента» (Client-Centered Therapy, 1951). Он предлагал терапевтам-психологам довериться клиентам в поисках их собственного пути и помогать им, всецело понимая и принимая их такими, как они есть. Он считал жизненно важным, чтобы люди научились той мудрости, которая родилась в результате их собственного опыта.

В более поздней книге «Стать личностью» (On Becoming a Person, 1961) д-р Роджерс пошел еще дальше, предположив, что вся наука придает слишком большое значение объективности, тогда как на самом деле она основана на решениях и субъективном выборе самих ученых. Он расценивал личный опыт как в конечном счете единственный источник знаний. По его мнению, личные пробы и ошибки — это и есть основа того экспериментального метода и научного доказательства, которые существуют только как информация из первых рук о наблюдениях отдельных людей. По сути дела, науку можно рассматривать как собрание личных опытов, в идеале ограниченных по масштабу и описываемых в достаточно объективных деталях, чтобы другие могли их воспроизвести и проверить (Роджерс 1961, 214–224).

Воспоминания о том, как я был актером

Полностью подписываясь под взглядами Карла Роджерса, я считаю необходимым поведать вам о моем собственном опыте методической релаксации. Во-первых, надо сказать, что мой переезд из Нью-Йорка Сити в Кентукки, о чем вам известно из первой главы, не был таким уж гладким, как могло показаться. Когда я писал, что всего лишь искал парковку для своей новой машины, это была шутка. Дело было несколько посложнее.

Лексингтону, Кентукки, предстояло оказаться временной остановкой на моем пути к успеху. Я был настройщиком, который хотел быть артистом. Или драматургом. Или профессиональным гитаристом. Или кем-нибудь еще! Я любил работать с пианино, но хотел заниматься чем-то более важным в этом мире. Беда в том, что в возрасте тридцати одного года я не знал, чего именно я хотел. Я представлял собой некую смесь всего на свете.

В течение трех лет я пытался пробиться в театр, в конце концов оставив успешный бизнес в Нью-Йорке в поисках пути к актерской карьере. Осенью 1968 года закончился сезон летнего театра в Гарродсбурге, в 50 км от Лексингтона, где я служил. После прослушивания в паре других местных театров, которое никого не впечатлило, я, не зная, что делать дальше, поехал обратно в Нью-Йорк Сити. Учитывая, что я помешался на театре только к тому моменту, когда пресытился этим городом, можно понять, что я туда не спешил.

В дождливый осенний день, где-то в Блу-Маунтинс, я внезапно съехал с дороги, уже закончив подъем, и остановился. Дальше ехать я не мог. Кого я обманывал? С Нью-Йорком покончено! Хватит с меня этой грязи, и напряжения и этого безумия. Но что же мне делать? Я хотел быть актером! Сидя в машине и глядя сквозь мокрые деревья на серый горизонт, я снова и снова возвращался к этому вопросу. Ответа не было. Туг я начал понимать, насколько я взвинчен. У меня появилось чувство, что в таком состоянии мне вообще ничего не удастся. Несмотря на позитивные впечатления, которые оставило у меня шоу в Гарродсбурге, этот год нельзя было назвать хорошим.

Это был мой второй сезон в Гарродсбурге. После первого я провел время в поездках по краю на высоте классического экзистенциального кризиса. Я предпринял попытку проникнуть в Голливуд, но мне там не понравилось, и я вернулся в свой родной дом в Иллинойсе, как раз вовремя, чтобы оказаться в разгаре экзистенциального кризиса своего отца. Его предприятие по выведению цыплят в конце концов лопнуло. Он был физически разбит, весь в долгах и совершенно деморализован. Мама рассказала, что ему приснилось, как будто он упал с лестницы в подвале, не мог подняться, лежал там и звал её, а она не слышала.

Я не очень-то помог отцу в тот год, поскольку сам был на нижней лестнице собственного подвала. После нескольких месяцев, проведенных дома, когда мы мешали друг другу, я улетел обратно в Кентукки, чтобы провести еще одно лето, играя в театре. Нет нужды вдаваться в подробности об этом лете, скажу только, что оно было столь же беспокойным, как и весь тот год. Каждый, кому довелось побывать в театральной труппе, знает, какой психованной бывает компания актеров. Взаимоотношения внутри становятся напряженными и запутанными, так же как среди других людей, только в большей степени. Чувствуешь себя как часть большой, нервной, бестолковой семьи. И все же, несмотря на всю турбулентность этих трех месяцев, когда кончилось шоу, я уехал из Гарродсбурга, чувствуя себя сиротой.

Я сидел у автострады в Вирджинии в тот туманный, сырой день, обдумывал происходившее и старался понять, куда это все меня заведет. Наконец, тихий дождь и простая красота сверкающей придорожной зелени каким-то образом внесли ясность в мои мозги. Иногда нужно остановиться и тихо посидеть. Я понял, что не хочу менять зелень этого края на кирпичи и асфальт большого города. Почему бы просто не развернуть машину и на некоторое время не вернуться в Лексингтон? Это прекрасное место, когда желтеют листья. Здесь также, наверное, где-нибудь есть хороший психиатр. Я этого парня найду, кем бы он ни был, и останусь в Кентукки, пока не выясню, что я сам от себя хочу. Пока я выруливал обратно на шоссе и направлялся на запад, я почувствовал, что наполовину расслабился — первый раз за несколько недель. Значит, все правильно.

Естественно, в Лексингтоне я продолжал пребывать в растерянности. Меня преследовала мысль о банкротстве отца, я винил себя в том, что я плохой сын, что не еду домой помогать ему. Но идея игры на сцене меня также преследовала. Я жаждал быть на сцене, играть роль, в костюме и гриме. Прослушиваться в Лексингтоне для текущего шоу было поздно, но я болтался там, заменяя актеров, которые опаздывали или не могли репетировать. Я поселился в мебелированной комнате по соседству с театром и чувствовал себя дома. Если бы только я мог остаться в Лексингтоне и зарабатывать на жизнь актерской профессией! Я не хотел возвращаться к упорядоченной жизни. Всякая мысль о настройке пианино меня раздражала.