– Как знаешь… А я с мороза позволю себе…

С этими словами он налил водки, выпил, и закусил килькой из банки. А на вопросы Лавра напомнил, что в августе товарищ Берия нашёл нужным встретиться с зэком, который за год до начала войны назвал день и час нападения немцев, дату первого авиационного налёта люфтваффе[154] на Москву и даже предсказал создание ГКО[155], когда об этом не мог знать даже товарищ Сталин.

– А-а-а! – протянул Лавр, чувствуя, как зашевелилась в нём «прежняя» память. Он вдруг вспомнил, что правнук – старик Глеб Денисович, и впрямь стриг его в парикмахерской на углу Покровки и Чистопрудного бульвара, и диктовал некоторые даты будущих событий. Их-то он и доложил начальничкам.

Даже вспомнил разговор с Берией.

– Помню! – вскрикнул он. – Я ещё сказал ему, что мы вовсе не тёзки!

– Точно! – засмеялся Ветров. – Обрезал наркома, подлец. Как ты мог? Он тебе, как своему: мы, дескать, тёзки, ты Лавр, я Лаврентий, а ты… Я чуть не обделался. Ха-ха-ха!

– С чего это я ему «свой»? Он меня в тюрьму ни за что засадил. «Свой»!

– Это ты брось. В тюрьму тебя засадил нарком Ежов. И вообще, тебе грозил расстрел за шпионаж. А Лаврентий Палыч устроил, чтобы обвинение смягчили, да чтоб ты не на лесоповал поехал, а оказался бы в культурных условиях. И ты, вместо того, чтобы сказать ему «спасибо», нагрубил! Ха-ха-ха!

– Да уж, есть за что сказать «спасибо». Народ воюет, а я ни за что сижу в тылу!

– Слушай, на тебя не угодишь. Риска погибнуть здесь нет. Живёшь на всём готовом, всегда сыт, занимаешься нужным делом, вместе с коллективом создаёшь технику для борьбы с подлым агрессором. Чем ты недоволен, вообще?

Лавр застучал кулаком по столу:

– «С коллективом»! Да меня тут все ненавидят!

– Да! – опять засмеялся Ветров. – Наверняка думают, что ты наш сотрудник. А ты и есть наш сотрудник. Рассказал про темпоральных шпионов. Обрисовал будущие события. Разумеется, Лаврентий Палыч не мог рисковать. Если бы он летом 1940-го сообщил, что через год, 21 июля 1941-го, немцы будут бомбить Москву – то, что? Вряд ли бы остался наркомом. Поэтому бомбёжка Москвы оказалась неожиданной для населения и зенитчиков. Ещё понятнее, что не мог он указывать товарищу Сталину, создать ли тому Государственный комитет обороны, и когда. Нет! Мой шеф просто велел обеспечить осуждённому Гроховецкому безопасность. Чтобы ты спокойно смотрел свои сны.

Лёня доел бутербродик, ткнул в Лавра пальцем и добавил:

– А докладываю ему о твоих снах лично я.

– Скотина ты, Лёня Ветров… И твой шеф тоже.

Лёня проигнорировал его стенания:

– Теперь, когда началось контрнаступление от канала Москва-Волга[156], я напомнил шефу, что ты и это знал заранее. В твоём докладе упомянуты Яхрома, Дмитров, и даже бронепоезд НКВД! Лаврентий Палыч очень проникся…

– Что ещё за бронепоезд, не знаю я никакого бронепоезда.

– …И просит тебя дополнить свои сообщения о войне. А также, будь добр, сообщи мне имя того, кто об этом рассказывает тебе в твоих снах.

Назвать имя информатора Лавру было бы проще всего: правнук Глеб. Но тот Глеб, который прямо сейчас щёлкает ножницами в парикмахерской, не знает подробностей войны, поскольку пока ещё не пережил её! Лишь в следующую свою ходку в прошлое, попав в Москву Ивана Грозного, он в мелочах расскажет Лавру, что и как было, а те школьные знания, которые он пересказал ему в этой жизни, и так уже доложены Берии.

Вот почему Лавр не стал называть Глеба. Вместо этого он изложил Ветрову свои сомнения:

– Надо ли современникам знать то, что будут знать их потомки, Лёня? К чему хорошему это приведёт?

– К новым победам!

– А может, и к поражениям.

– Как это?

– Предположим, я сообщу день и час, когда наша армия освободит тот или иной город. Зная, что он точно будет взят, армия поведёт подготовку к штурму по-другому! Всё равно ведь мы город возьмём, сам Гроховецкий предсказал! И мало ли что…

– Что?

– Неправильно сконцентрируют силы, или не туда ударят, и проиграют.

– Но тогда твои предсказания ничего не сто́ят!

– Вот именно. Они полезны, пока неизвестны.

– Чушь ты несёшь, товарищ. А Лаврентий Павлович на тебя надеется.

…В течение трёх дней они встречались и говорили. Ветров даже вытащил Лавра на лыжную прогулку за ворота, то есть по вольному снежку. В конце концов, Лавр кое-что ему рассказал. О Тегеранской и Ялтинской конференциях, о высадке союзников в Европе в 1944-м, о войне с Японией в 1945-м, о параде Победы и знамёнах врага, которые наши воины бросят к Мавзолею Ленина.

Услышав рассказ о параде, Ветров просто взвился:

– Что?! Парад будет принимать Жуков? А почему не Сталин? Куда ты дел Сталина?

– Он там тоже будет, – успокоил его Лавр. – На Мавзолее.

– Он главнокомандующий! И должен принимать парад, если победа! Должен!

– Лёня, я говорю о том, что будет, а не кто чего должен.

– Нет, я о таком даже докладывать не стану, – не мог успокоиться Ветров. – Своё здоровье дороже. Если о том, что через несколько лет Жуков будет исполнять функции главнокомандующего, станет известно теперь, то кто-нибудь может решить, что он слишком высоко поднимется, и на всякий случай заранее его траванёт.

– А! – обрадовался Лавр – Дошло? Я тебе об этом и твержу: лишняя информация о будущем может изменить его.

– Ладно, мне ехать пора… Докладывай, в чём ты нуждаешься. Могу сделать для тебя всё, что пожелаешь.

– Желаю оказаться в тепле. В Крым хочу.

– В Крыму немцы… Когда, кстати, мы его отобьём обратно?

Лавр вздохнул:

– Окончательно – в мае 1944 года.

– Ничего себе! – присвистнул Ветров. – Долгонько ждать…

Назавтра, уже перед отъездом, Ветров вдруг вспомнил:

– Был у тебя дома, хотел у мамы твоей, или у жены взять письмо и гостинчик для тебя. Не вышло, твои все в эвакуации.

– Жена? О, чёрт, жена! – задумался Лавр. – Как её зовут? Какая она из себя?

– Ну, ты переигрываешь. Лена её зовут. Как можно забыть имя своей жены?!