– А по мне, запас никогда не мешает. Например, тот глупый мальчишка орал, будто я режу его, а не гуся. И второй, кто там был – не иначе, его старый родич, вздумал целиться в меня из лука. А я не мог рисковать, мне надо было найти вас, Грочик. Тут и пригодилось мне запасное огниво. Я отдал его за гуся. Так что оставьте ваши сомнения, всё честно.

Лавр опять уселся на лапник:

– Не нравится мне это, Хакет. Гусь дороже сто́ит. И не забывайте: вы в моей стране.

– Но мы же партнёры!

– Серьёзно?

– Yes! Будем верить друг другу.

Хакет ощипал гуся, а Лавр изготовил рогульки и палку для вертела. Пока жарили гуся, продолжали болтовню.

– Хакет, я не понимаю, – удивлялся Лавр. – Вы, член могучей темпоральной службы, утруждаете коня! Не проще ли было применить чудо английской техники, знаменитый в веках геомагнитный корректор?

Полковник перестал вертеть птицу над огнём и насупился:

– Какая-то чертовщина, Грочик, – сказал он. – После встречи с вами я вернулся в нашу лабораторию, и оказалось, что корректора нет, о нём никто не слышал! Как вы можете это объяснить?

– Я? С чего бы мне объяснять вам про ваш корректор? Я его никогда не видел.

– Грочик, не буду темнить. Меня удивляет, что корректор исчез сразу после нашего с вами разговора о нём. Я, конечно, тоже виноват: не надо было о нём рассказывать. Но как вы устроили, чтобы он исчез?

– Не представляю, – честно сказал Лавр. – И со своей стороны, полковник, тоже задам неприятный вопрос. Почему каждое ваше появление на Руси непременно сопровождается массовым мором? То чума, то теперь непонятно что.

– Это вы бросьте. И в тот раз, и в этот я появлялся, когда ваши уже дохлые валялись.

Гусь ещё жарился, когда к ним из темноты бесшумно вышел новый гость: отрок благообразного вида, с белым ликом и нимбом над головой. Он был одет в белую древнегреческую хламиду, а на ногах имел верёвочные сандалии.

Не обращая ни малейшего внимания на их приветствия и приглашения, игнорируя вопросы и прочие возгласы, он встал между ними и развёл руки, причём левой своей рукой будто влез в голову Лавра, а правую засунул в лоб Хакета.

– What the heck![158] – крикнул Хакет.

– Пошёл вон! – откидываясь назад, закричал Лавр. – Хакет, кончайте ваши штуки! Скажите ему, чтобы не лез в мою голову!

– Не знаю, кто это, – отозвался Хакет.

Странный человек прошёл прямо по углям костра и растворился в воздухе.

– Чёртов призрак! – бушевал Лавр. – Наверняка это ваш ряженый агент, Хакет. И я догадываюсь о его делишках! Ведь это он изображал Смерть в 1934 году, разгуливая по ленинградскому театру драмы в капюшоне и с косой в руке. Не так ли?

– Нет! – засмеялся Хакет. – У этого паренька – нимб. Его угораздило стать святым, и он вряд сумеет сыграть Смерть. А я могу играть всё!

– То есть, вы хотите сказать…

– Да, Грочик! Пока отец Мелехций организовывал кадровые перемены в обкоме партии, я пугал ленинградских театралов. Весёлое было дело!.. Кстати, замечу: по сравнению с театром Друри-Лейн[159] – ваш театр ужасен. Станиславский всё испортил!

– Да, да. И ещё в нашем театре вы сильно мёрзли.

– Откуда вы знаете? – прищурился полковник.

– Вы плохо сработали… Остались легенды о призраке, который чихает.

– Да, условия в подвале были гнилые. – Хакет неожиданно захохотал. – Но зато я умер своей смертью! А Мелехцию… Мелехцию, – и он захрюкал от восторга, – Мелехцию свернул голову его собственный потомок! После такого я бы на его месте крепко подумал, прежде чем заводить детей.

Однажды вечером несколько инженеров и учёных собрались в Ленинской комнате у висящей на стене карты военных действий, чтобы обсудить события на фронте. Лавр, слушая их, вспомнил старую жизнь в бассейне Оки, и военные события, которые произошли тысячу лет назад. Когда спорщики замолчали, он заговорил:

– Была такая страна, давным-давно, жили в ней вятичи, предки русских. И была девушка, звали её Печора. Вышла замуж за княжьего сына. А на страну ту напали хазары, и муж её погиб. Она мыкалась, мыкалась, а потом взял её замуж один, большой такой. Великаном его звали. Жили они долго, и не сказать, чтоб особо счастливо, но, между прочим, спасли леса на юге, а то не стало бы лесов… Отбивались от врагов. Печора из лука стрелять очень хорошо навострилась! И хотя с нынешней войной не сравнить, всё же те воины сделали своё дело. А потом их деревню сожгли.

– Какое нам дело до тех лесов и великанов? – неприязненно спросил кто-то.

– Ничего от них не осталось, – грустно сказал Лавр. – Если только археологи чью-то челюсть найдут. Памяти о них ни у кого не осталось, и никому они не интересны…

– Кстати, удачно, что нас не загнали в Вятку или на Печору, – невпопад сказал другой инженер. – Там холодно, жуть. Даже холоднее, чем здесь.

Он ещё не завершил свою фразу, когда из стены справа от них беззвучно вышел высокий юноша. На плечах – накидка, явно изготовленная задолго до эпохи фабричного производства тканей; на голые ноги наверчены грубые верёвки того же белого цвета, что и накидка. Лицо его несло благостную равнодушную улыбку, голубые глаза неестественно блистали, воздух над головой светился. Стул и угол стола он прошёл насквозь, будто был бестелесным, и раскинул руки, пытаясь дотронуться до каждого, кто был в комнате.

Запахло озоном.

Все застыли, поражённые зрелищем. Один только Лавр сразу метнулся к выходу и захлопнул за собой дверь. Странный юноша, обойдя всех, направился за ним, и без затруднений прошёл сквозь закрытую дверь. В коридоре послышались властные крики охраны: «Стоять!», «Лицом к стене!», и выстрелы…

Компетентная комиссия НКГБ СССР, прибывшая из Москвы для изучения сообщений о явлении «призрака» и открытии стрельбы по нему прямо в стенах уральского ОТБ, приняла решение, что имела место массовая галлюцинация, и занялась поиском лиц, пронёсших в учреждение неизвестный галлюциноген. Начальника, разумеется, немедленно сняли с работы и арестовали. С персоналом провели разъяснительную беседу.

Лёня Ветров, работавший тут же, придерживался другого мнения о происшедшем. Но поскольку комиссию назначил заместитель наркома, а Лёня подчинялся напрямую самому наркому – Л.П. Берия, ему не надо было не только согласовывать с кем-либо свои выводы, но даже сообщать о них комиссии. Это было хорошо, потому что иначе мог возникнуть спор, насколько материален материальный мир, и какова в нём роль нематериальных сил, и неизвестно, к чему мог бы привести такой спор, учитывая, что в комиссии не было ни одного сильного философа, да и Лёня, если честно, был тот ещё мыслитель.