* * *

Ашариты всю зиму окружали огромные стена Сарантия, не прекращая осаду в холодные месяцы и не пропуская в город продовольствие.

Весной, когда подоспели новые солдаты и добавочные орудия, они возобновили наступление. Запасы, которые потребовались ашаритам, чтобы перезимовать под стенами города, объяснил Труссио священнослужителю Нардо, были ужасным расточительством. Они противоречили здравому смыслу, учитывая потери людей и животных от зимнего холода и болезней и затраты на обеспечение (неадекватное) пищей, кровом и теплом, которое дало возможность уцелеть хотя бы части солдат завоевателей.

Подобное можно оправдать только свирепой страстью, сказал Труссио. Но к тому времени те, кто находился в стенах города, уже поняли, что у калифа Гурчу этой страсти в избытке. Он хотел получить город, хотел их всех уничтожить, и ему было наплевать, сколько солдат его собственной армии погибнет зимой или в схватках, – лишь бы взять Сарантий.

И он не сомневался, что возьмет его. Этим утром. За несколько недель до встречи у святилища и обители далеко на западе, где погибнет отец Труссио, думая о сыне. Той самой обители, которую покинул Нардо Сарцерола, чтобы отправиться в Город Городов.

Как может человек утверждать, что он понимает пути мира Джада?

Нардо не был солдатом, но молитвы и благочестие несомненно помогут спасти город, думал он, отправляясь сюда год назад. Больше он так не думал, хотя вера все еще не оставила его. Он знал, что умрет с этой верой.

Они провели эту ночь, последнюю ночь, в объятиях друг друга, в темноте, он и Труссио, слишком уставшие, слишком голодные, чтобы заниматься любовью, но еще живые, еще нуждающиеся в тепле, которое могла дать душа другого человека, особенно если была любовь. Нардо знал, что сын Теобальдо Монтиколы находится в городе, его отец сказал об этом на дороге год назад. Он отыскал этого сына, когда добрался сюда, чтобы приветствовать его, рассказать свою историю, объяснить, почему он приехал. Произошедшее между ними даже отдаленно не напоминало то, чего он мог ожидать. Это было благословение Бога до последнего момента.

На восходе солнца они стояли вместе с другими оставшимися в живых перед зияющей раной в стенах, пробитых вражескими ядрами, и Нардо понимал, что это конец. Последний восход солнца, последняя птичья песнь, последнее дуновение предрассветного ветерка. Огромные стены и море защищали город тысячу лет. Сегодня им это не удастся.

Со стороны вражеского войска новой стеной поднимался шум – как раз там, где лежали обломки, разбитые и бесполезные.

Нардо почувствовал, как Труссио сжал его руку, когда Восточный патриарх закончил утреннюю молитву теми словами и пением, которые были здесь приняты.

Когда-то Нардо назвал бы это ересью, достойной сожжения на костре. Но не теперь, хотя сожжение было впереди.

Защитники встали. Все они были такими слабыми и немощными от голода. Истощенные люди, помогающие друг другу подняться. Нардо посмотрел на высокого мужчину, которого любил; сердечного друга, так неожиданно обретенного здесь, в самом конце пути, и увидел в глазах Труссио, что и он, Нардо Сарцерола, тоже любим, как это ни удивительно.

Позади них раздались шаги. К ним приближался император, который раньше стоял рядом с патриархом. Он приветствовал Труссио Монтиколу, наследника Ремиджио, одного из самых высокопоставленных людей среди тех, кто прибыл в Сарантий, – и остался. Расцеловал его в обе щеки, в губы, а потом так же поцеловал Нардо, каким бы недостойным такой чести ни считал себя молодой священнослужитель. Однако он был здесь, стоял рядом с этими двумя людьми.

Император произнес своим легким, мягким голосом:

– Сегодня мы встретимся с нашим Богом и сможем рассказать ему, что сохранили веру.

Никто другой в мире джаддитов этого не сделал, подумал Нардо. Но не сказал этого. Сейчас не время.

Император пошел дальше, чтобы приветствовать других и обменяться с ними последними словами.

Нардо неловко держал копье, ощущая себя тяжелым в доспехах, которые его заставили надеть; он посмотрел на Труссио.

– До свидания, – сказал тот. – Ты был не заслуженным мною даром нежности. Я здесь, и я тебя люблю. Постарайся не бояться.

Нардо покачал головой:

– Я уже далек от страха. Мы с тобой сегодня будем у Бога, в свете.

Труссио ответил своей легкой полуулыбкой и покачал красивой головой:

– На моем имени лежит слишком много грехов. Думаю, я туда не попаду.

Нардо с усилием выдавил из себя ответную улыбку.

– У меня немного грехов, а ты принадлежишь мне. Я проведу тебя к Джаду, в свет. Вот увидишь, любимый.

Бой барабанов за проломом в стене. Громкие команды, затем шум – рев – многих голосов, приближающихся к ним. Уже приближающихся.

Император крикнул, чтобы они выстроились. Знамена Джада и Сарантия развевались рядом с ним в руках мальчиков. Им должно быть так страшно, подумал Нардо. Труссио повернулся и вышел вперед, в самый первый ряд, чтобы принять на себя первый удар, когда начнется приступ. А раз он так сделал, Нардо в доспехах поверх желтой одежды священника поступил так же. И в то утро, когда город пал, они умерли вместе – рядом с последним императором Сарантия.

Я готов клясться до последнего вздоха, что сразу же после того, как Теобальдо Монтикола умер, на монастырском дворе поднялся ветер.

Не представляю себе, что я мог сделать, чтобы не допустить того, что здесь случилось. Но мне до сих пор снится в тревожных снах, как я откидываю в сторону руку Альдо или своим телом отталкиваю его самого, или что я – рядом с Монтиколой, вижу выхваченный кинжал и толкаю герцога с предостерегающим криком, и он остается жить.

Каким был бы наш мир, если бы это было так?

Возможно, насколько часто мы видим сны о том, что нам бы хотелось осуществить, настолько же часто снится и то, что мы желали бы изменить. Время несет нас вперед, но наши мысли возвращают нас обратно.

Не стану утверждать, что любил Теобальдо Монтиколу, это было бы неправдой. Я уважал и боялся его. Но он хорошо относился ко мне с момента нашей встречи на дороге, так близко от того места, где закончилась его жизнь. Монтикола был весомой личностью. Он не должен был погибнуть вот так.

Как и Альдо Чино д’Акорси, если уж на то пошло. Тоже печальный конец жизни – погибнуть от руки кузена, которого любил, а после смерти быть отданным армии Монтиколы с разрешением делать с телом все, что им будет угодно, – а всем известно, что некоторые вещи, сделанные с телом, губят душу. Солдаты изуродовали его тело, об этом всем известно.

Что, если бы Монтикола не сказал в тот момент того, что он сказал о Фолько и его отце? Об этом я тоже думал, и не только бессонными ночами. Сохранил бы Альдо спокойствие? Сошлись бы Фолько и Монтикола в схватке во дворе монастыря? Мне кажется, они оба не хотели этого. Тогда – не хотели.