– Петр Степанович Иванов, а имя ученика Северцова – Борис Степанович Матвеев; отметим и других обитателей Зоологического музея в описании Н. А. Северцовой: «Внизу жили служители кафедры сравнительной анатомии и зоологического музея. Старший служитель и препаратор Феликс, его жена и дочь. Там жили еще две его племянницы и брат Феликса, следивший за лягушками в аквариуме, крысами и другими подопытными животными. Феликс был старый, ему было лет шестьдесят, почтенный старик, всеми уважаемый. Худенький, небольшого роста, с седой бородкой и торчащими вверх седыми волосами; немного сгорбленный, но очень подвижный и обязательный. Поручения исполнял с абсолютной точностью, аккуратностью. Алексей Николаевич не мог жить без Феликса. „Наташка, сбегай вниз, позови Феликса“».

И в «Роковых яйцах» упомянут умерший в 1920 году «бессменный сторож института старик Влас», а на месте его появляется Панкрат, без которого герой повести тоже жить не может и во всех затруднительных случаях первым делом кричит: «Панкрат!»

Профессор Северцов жил, как и Персиков, под Зоологическим музеем, кабинет же его размещался на втором этаже – за музеем. В 1920-е годы в этой квартире жили и молодые Габричевские, у которых Булгаков был, во всяком случае, 31 декабря 1925 года – на встрече Нового года. Но вполне вероятно, что бывал он там и раньше, и впечатления от Северцова, замечательного ученого и оригинальной личности, претворились в повести.

Напомним еще раз – тот круг, в который он входил теперь, переселившись в пречистенские переулки, был очень отличен от разношерстной, сближенной одной лишь принадлежностью к литературному цеху, состоявшей из людей, съехавшихся в Москву из разных городов России, среды «Зеленой лампы» или «Гудка».

Разносторонне образованные, веселые, жизнелюбивые, по большей части хорошо обеспеченные люди, с которыми он встретился в середине 1920-х годов, составляли с юных лет одну компанию, в которую они – одни охотно, другие со сдержанностью, с некоторым снобизмом выходцев из богатой столичной среды – приняли Булгакова. Можно предполагать, что сложность будущего отношения его к этой среде была связана и с этими первоначальными впечатлениями от общения с ней, хотя главные причины постепенного от нее отхода коренились глубже.

«Он был про-вин-ци-а-лен! – раздельно произнес один из наших собеседников, вспоминая свои впечатления полувековой давности, не стертые временем. – Вот и все! И когда он увидел таких людей – уже в зрелом возрасте, он почувствовал зависть и иногда оступался – от этого своего комплекса неполноценности, по Фройду!.. Три года назад я ехал в экскурсионном автобусе по Киеву. Проезжаем мимо одного дома, и экскурсовод объясняет: „В этом доме жил великий русский писатель Булгаков“. И я подумал: „Да, великий – в Киеве!“

…Дело в том еще, что Булгаков был хам. Я видел его однажды за столом, где был и он, и Заяицкий. Где сидел Булгаков – там было пустое место! Вы понимаете – я говорю не об уме, а о том умении вести себя в обществе… Он не умел вести себя с людьми. Попросту говоря, он был хам! Александра Сергеевна Лямина рассказывала, что однажды он, думая, что никто его не видит, достал из кармашка платочек и вытер им ботинки!.. Тут большая проблема, которая состоит в том, что такое в искусстве второй сорт. Есть такая машинка для папирос, на ней написано: „Идеал второй сорт“. Я не хочу сказать, что Булгаков был второй сорт, но что-то близко к этому».

Булгаков не мог не чувствовать даже малых доз такого отношения.

В этой среде любили друг друга; любили «своих». С. В. Шервинский рассказывал нам об Александре Сергеевне Ляминой так: «Очень умная, тактичная. Она была урожденная Прохорова, отец ее – нумизмат, отошедший от купеческих дел. Она очень рано заняла блестящее положение в нэповской Москве – была портнихой у правительства, настоящая художница… У нее было очень прочное положение». Добавим, что мастерская ее была в доме Топлениновых; швейные дела вообще занимали немалое место в этом быту – у Любови Евгеньевны сохранилась картинка-ребус, который она расшифровала нам так: «Любочка Булгакова хорошая швея».

В анонимных мемуарах автора, хорошо знающего эту среду, поясняется, что реплики «дамы» в «Собачьем сердце» («– Клянусь, профессор, – бормотала дама, дрожащими пальцами расстегивая какие-то кнопки на поясе, – этот Мориц… 〈…〉 Это моя последняя страсть!») «связаны с тем, что очаровательная Александра Сергеевна Лямина, первая супруга H. Н. Лямина, в свое время совершенно потеряла голову от любви к В. Э. Морицу, оставила мужа и ушла к Морицу. Владимир Эмильевич, живший с женой и дочерью на Остоженке 7, расторг свое первое супружество, a H. Н. Лямин в 1922 году женился на Н. А. Ушаковой. Михаил Афанасьевич приехал в Москву уже после всех этих волнующих событий, но разговоры не утихали, Мориц прослыл соблазнителем-сердцеедом». С. В. Шервинский рассказывает:

«В. Э. Мориц происходил из семьи фабрикантов Якунчиковых. Его мать, Зинаида Васильевна, урожденная Якунчикова, с раннего возраста развивала в сыне деловые качества, он еще юношей стал у нее управляющим делами; потом на все это плюнул и поступил на филологический факультет Московского университета… Он заведовал в Париже советским павильоном на международной выставке.

…Стол обычно держали у Ляминых. Почему? Во-первых, Лямин был умный и блестящий человек сам, затем, во-вторых, у него была обаятельная жена, и затем, в-третьих, они были богаты, что было немаловажно! Лямин получил воспитание у адвоката Горенштейна – он и сохранил ему наследство (Лямин был сирота)».

Прадед Н. А. Ушаковой был, по ее рассказам, из крестьян Тамбовской губернии. «Послал сына к родственникам в Петербург; у тех было садоводство, они снабжали весь город; дед был тоже способный человек, как и прадед; женился на дочке хозяина, стал на ноги; купил именье и подарил сыну, биологу; отец мой, Абрам Абрамович Ушаков, кончил естественный факультет Петербургского университета. В 1917 году отец сам отдал именье крестьянам, там был сад и лес, равный саду… Из времени до 17-го года я жалею только имение – это был настоящий оазис в степи…» (Сохранившиеся от тех лет прекрасного качества фотографии запечатлели залитые солнцем, с играющими пятнами теней от листвы, полные умиротворения и целиком утраченного впоследствии изящества быта картины летней жизни владельцев этого имения.)

Как художница, она свидетельствует: «Булгаков художниками абсолютно не интересовался – ни живописью, ничем. Вот как есть люди без слуха. Я уж не говорю, что он не интересовался, скажем, той мебелью Людовика XVI, которая у нас стояла. Когда он к нам часто приходил днем – стол стоял перед диваном, а над диваном на стене висел Сапунов, занавес к „Мещанину из дворянства“. А он сидел обычно напротив: казалось бы, с его интересом к Мольеру, это должно было его