Такое сознание Веру еще больше тяготило, так как не его, а себя она обвиняла в их незаконном браке, и тогда слезы ее были уже открытыми. Заканчивалось все общим раскаянием. Вместе не устояли — вместе, не ссорясь, должны теперь и нести это бремя. Плакали, молились вместе, сознавая вину свою пред Богом, но выхода из этого не видели никакого.

После таких объяснений, на некоторое время отношения их прояснялись, восстанавливалась и любовь, и взаимная ласка, но вскоре Вера опять ощущала, что их супружеские отношения, ей в тягость.

От Зои, с подписью других братьев, они получили письмо, в котором: Вера Ивановна с Юрием Фроловичем в церкви объявлены, как прелюбодеи, брак их незаконный, так как был вопреки Слову Божьему, и они от Церкви отлучены.

Это известие окончательно повергло их в уныние, так как они и сами осуждали себя; но ни выхода из этого положения, ни силы для оживления — в себе не находили. Бывали случаи, когда они обоюдно договаривались, оставить между собой взаимоотношения только, чисто христианскими, братскими. Но, по истечении двух-трех месяцев, влечение друг ко другу возрастало настолько, что все сговоры нарушались, и супружество восстанавливалось вновь.

Так прошло пять лет.

Юрий Фролович за это время почти не изменился, даже легочная болезнь совсем перестала удручать его. Но Вера, изучая себя в зеркале, заметила, какой неизгладимый след оставили на ее лице и всей внешности, перенесенные переживания. Ей вспомнились слова ап. Иакова: «…засохла трава и цвет ее опал, так увядает богатый в путях своих». «А праведник цветет, как пальма;…свежи… сочны… плодовиты…»

С глубоким сокрушением, поняла она всем существом, что, лишившись праведности Божией, она лишилась свежести: и духовной, и телесной.

* * *

Шел 1953 год. В один из летних вечеров совершенно неожиданно принесли им письмо, только что прибывшее с транспортом.

Юрий Фролович, взяв его в руки, от волнения изменился в лице: на конверте был почерк его жены Анны. Распечатав, он прочитал следующее:

«Юрий! Я недостойна внимания твоего, даже для прочтения этого письма, но мое неспокойное сердце принудило меня написать его тебе.

Неделю назад я посетила собрание, где Дух Божий глубоко коснулся моего сердца и я, не дождавшись конца проповеди, упала на пол, задыхаясь от рыдания в покаянии. Я осознала всю мою вину пред Господом, всю подлость и низость моей вины пред тобою и пред церковью. И милостивый Бог услышал меня, Он простил мне и возвратил мне тот драгоценный мир и радость, которые я потеряла много лет назад. Я теперь в мире с Богом и с Его народом, но я не имею покоя ни днем, ни ночью, как вспомню о тебе; а образ твой не отходит от меня ни во сне, ни наяву.

Юрий! Ради Христа и Его страданий, прости меня в тех мерзких делах, совершенных мною, о которых мне стыдно вспоминать. Прости, если в тебе сохранились чувствования Христовы к грешнику!

У нас некоторые братья, взятые с тобою в одно время, возвратились домой, их освободили с полной реабилитацией. Все ждут и твоего возвращения. Я не имею права ждать тебя, как падшая жена, которая оставила тебя, в самое тяжкое для тебя время. Но я молю Бога, чтобы Он возвратил тебя, и сама желаю возвращения твоего для того, чтобы ты избавился от тех ужасных кошмаров, в которых я тебя когда-то оставила, и в кругу своих любящих друзей, на лоне родной природы, отдохнул духом, душой и телом. Твоя дочь спит теперь с твоим фото. Прости, прости…

Анна».

Юрий Фролович после прочитанного побледнел как полотно, упал на постель и зарыдал сильно, безудержно.

Вера в недоумении, взяв со стола письмо, тоже внимательно прочитала и сказала про себя: «Этого следовало ожидать! Как сладок грех, но как тяжела расплата за него!» С этими словами, она оставила его одного с его переживаниями, а сама отошла в лес и, сидя на пеньке, предалась размышлениям о своей дальнейшей судьбе.

Ей, на мгновенье, вспомнилась поруганная, растерзанная монашка на сене. В своих частых беседах с ней и мыслях Вера немало осуждала ее за заблуждения и, зачастую, фанатичные поступки. Но теперь ее считала счастливее себя. Какая бы она ни была и как бы ни исповедывала своего Бога, но она до конца, отчаянно боролась и хранила как свою честь так и веру; поруганное ее тело — подтверждало это.

— А что со мною? — рассуждала она сама с собою. — Точно так, как ее тело, оказалась поруганной моя честь — и девичья, и христианская; и я сама, добровольно, отдала себя такому поруганию. Она отмучилась от своих глумителей, и Бог ей судья; неизвестно, что Он определил ей в вечности за ее стойкость, терпение и муки. Но что может быть отчаянней, чем мое положение? Тело мое сохранилось выхоленным, но с поруганной честью; а как христианкая отлучена от Церкви Иисуса Христа, за прелюбодеяние. Какую, еще большую, утрату можно иметь?

Но это еще не все. Несомненно, Юрий Фролович обязан теперь, как блудный сын возвратиться к своей Церкви и семье; и я должна честно этому содействовать. Я же останусь здесь, совершенно одна — обкраденная; я даже глаз моих не могу поднять к небу, а, ведь, до этого я небом только и жила.

Боже мой! Боже мой! Как велик ужас моего положения! — в таком глубоком отчаянии рассудила она о себе.

— Вера, почему ты здесь? Что с тобою? Ты, наверное, прочитала письмо? — нежно, обнимая ее сзади, спросил Юрий Фролович.

— Юрий Фролович! Что со мною, это вы теперь знаете больше, чем кто-нибудь, — ответила Вера мягко, но решительно, освобождаясь от его объятий. — Не читать письма я не могла, так как я этого ожидала давно; и оно написано нам обоим одинаково. Почему я здесь — это тоже понятно, а где мне еще быть, куда пойти такой, какая я есть? У вас есть, хоть, вот, этот угол, а теперь уже и семья, а что осталось у меня? Я даже лишилась единственного, доброго, неизменного, постоянно любящего меня человека, друга моего, ангела моего — мамы.

Вот, зачем вы сюда пришли — это мне неизвестно?! Ведь, все самое дорогое, что было в моей земной жизни, я вам отдала; оно растрачено, я совершенно нищая и телом, и душою — я ничто. У блудного сына было что вспомнить, куда идти и к кому