Сиссу

Отгрохотали тяжелые штормы, отгудели свое тоскливое зимние ветры, сугробы стали оседать книзу — близилась весна.

Где-то на юге она сейчас уже буйно шагала по цветущей земле, выпускала из улья первую пчелу, садовод подстригал пушистые ветви, а здесь, на параллели шестьдесят девятой, еще только-только побежал первый ручей и снова замерз под вечер.

И хотя Левашев, прибыв на новое место службы, получил для себя лыжи, он уже не мог верить в зиму — она отступала, пора было скинуть валенки. Командир роты, что занимала позицию на перешейке между озерами Лайдасалми и Хархаярви, капитан Афанасий Керженцев сказал Левашеву:

— Будете служить в отделении ефрейтора Лейноннен-Матти. Он вам все объяснит, всему научит…

Левашев отыскал ефрейтора в одной из землянок, пол которой был устлан пахучими еловыми ветками. Лейноннен-Матти оказался поджарым пожилым человеком с твердым, волевым лицом, побуревшим от жгучих карельских морозов. Он сидел возле печурки, в которой пламя весело облизывало сучья сухостоя, и стругал какую-то короткую палочку.

Оглядев нового солдата светлыми глазами, ефрейтор сказал:

— Полушубок — снять!

Левашев скинул с плеч душную овчину, остался в одном ватнике. Лейноннен-Матти удивленно посмотрел на бойца, сухо улыбнулся:

— Перкеле, еще и ватник!.. Наверное, с егерями воевал?

— Так точно, товарищ ефрейтор! Был слегка контужен, вот теперь из госпиталя прямо к вам…

— Ватник снимай тоже, — распорядился Лейноннен-Матти. — Получишь взамен две пары теплого белья и свитер. Здесь тебе не егерь, а финн. Откуда и не ждешь его, примчится на лыжах и саданет тебе свой пуукко под самое сердце. Ты в своем полушубке да ватнике и развернуться не успеешь, как от финна одна только лыжня осталась… Понятно?

— Чего уж тут не понять, товарищ ефрейтор. Лейноннен-Матти протянул солдату кисет с самосадом, они закурили, и ефрейтор продолжал:

— Взяли тут недавно одного лахтаря. «Когда вышел из части?» — спрашиваем. «Вчера вечером». А взяли мы его уже на рассвете. «Где же стоит твоя часть?» — «В поселке Куукауппи», — отвечает. А ведь этот Куукауппи в восьмидесяти километрах отсюда! Стали проверять — не врет. Вот и выходит, что он за одну ночь столько километров отмахал на лыжах. «Устал?» — спрашиваем. А он одно только твердит: «Сиссу, сиссу, сиссу…» Это у них такая теория о финской выносливости есть, сиссу зовется…

Лейноннен-Матти протянул руку к лыжам, оставленным бойцом возле дверей землянки:

— Сейчас получил?

— Сейчас.

Левашев раскрыл перед ефрейтором большой рыбацкий складень.

— Есть. И тесак есть.

— Это не годится, — ответил Лейноннен-Матти. — Вон там в углу финки лежат, у пленных забрали, подбери себе пуукко, чтобы не длинный и не короткий, а в самый раз…

И пока Левашев выбирал себе нож, ефрейтор спокойно продолжал строгать свою палочку. Потом, одобрив выбор Левашева, спросил:

— Драться умеешь?

— Не приходилось.

— Я тебя научу. И драться ножом, и защищаться ножом.

Он кивнул на противоположный угол землянки, стены которой были обшиты досками.

— Вот сучок, видишь?

— Вижу…

Лейноннен-Матти прицелился, и его блестящий пуукко, кружась в воздухе, впился острием прямо в сучок. Выдергивая нож из доски, Левашев сказал:

— Неужели и этому мне учиться? Да я, кажется, никогда не смогу так…

— Надо! — перебил его ефрейтор. — Все, что умеет делать враг, надо уметь и нам. Лучше врага делать!

— А что, здорово финны ножи кидают?

— Ничего, метко. Когда все патроны и гранаты кончатся, вот тогда и швырнет… Я тебе, Левашев, совет дам: увидишь, что какой-нибудь маннергеймовец в тебя своим пуукко целится, сразу пригни голову, вот так…

И он показал, как надо пригнуть голову.

— А зачем это, товарищ ефрейтор?

— А затем, что финны целят ножом прямо вот сюда, перебивают на шее артерию…

Лейноннен-Матти постучал рукояткой ножа по выструганной палочке, в его руках вдруг оказалась дудочка. Он приложил ее к губам — тонкие нежные переливы незнакомой Левашеву мелодии наполнили землянку.

— Это есть такая финская песенка, — задумчиво сказал ефрейтор, перестав играть. — «Скоро наступит весна, побегут ручьи, и мы с тобой, любимая, будем пить сладкий березовый сок…» Очень хорошая песня!.. Ведь я, Левашев, финн!

Он встал — худощавый, подтянутый, строгий. Надел шапку, перекинул на шею автомат,

— Ну-ка, я опробую твои лыжи. Надо сходить проверить посты.

И вышел из землянки. Левашев шагнул вслед за ним. Ефрейтор надел лыжи, хлопнул рукавицами, крикнул «хоп!» — и через несколько секунд уже скрылся из виду, только одна лыжня тянулась в сторону леса.

«Да, — подумал Левашев с завистью, — надо учиться у этого человека…»

Прохладная капля, скатившись по ветке дерева, упала ему на лицо. Солдат вытер щеку, улыбнулся наступавшей весне.

Невольно вспомнились скалы Мурмана, причалы родного колхоза, чайки, паруса, мотоботы… И молодая красивая жена вспомнилась, так вспомнилась, что защемило сердце.

А солнце, поднимаясь из-за скалистых карельских увалов, всходило все выше и выше…

Когда Теппо Ориккайнен увидел свою жену — с высоко вздернутым животом, приподнявшим ее серую заплатанную юбку, — он долго не мог понять, что это значит. Капрал даже пытался подсчитывать, сколько прошло месяцев с тех пор, как они виделись в последний раз.

— Бить будешь, — покорно сказала Лийса. — Ну… бей!..

Задохнувшись от гнева, он ударил жену ногой и, уже ничего не помня, бил ее тяжелыми батрацкими кулачищами, стегал ремнем с бляхой, топтал коваными каблуками.

Вначале она выносила побои молча, потом стала кричать:

— Теппо… Постой, Теппо!.. Ради Господа Бога!..

И наконец затихла совсем. Капрал отшвырнул ее раскисшее, непомерно толстое тело в угол, шатаясь, вышел на улицу. В первом же кабаке он до одури нахлебался дешевой водки из древесины и захватил с собой еще одну бутылку.

Ориккайнен шел по тротуару, размахивая руками, натыкался на встречные деревья, и два ряда медалей на его груди звенели, словно бубенцы хельсинкской пролетки.

— Сволочь! — орал он на весь проспект Таннернинкату. — Потаскуха!.. Собачья морда!.. Я там… в окопах… А ты?!

И пьяные слезы текли по его щекам. Один молоденький полицейский — из уважения к ветерану двух войн — довез капрала на извозчике до дому. В комнате все было разворочено, на полу растеклась лужа крови, но Лийсы уже не было.

— Убью! — решил капрал и стал сдергивать с пальца обручальное кольцо. Но с тех пор как он обвенчался с Лийсой, его руки огрубели от топора и оружия, сгибы пальцев уродливо разрослись — и кольцо не снималось…