Вице-президент тяжело вздохнул:

— Президент не может на это пойти. И я с ним солидарен. Подвергнуть национальную безопасность угрозе…

— Господи, ты повторяешь это пятый раз! Жара плохо на тебя действует. Ты же вроде из Техаса?

— Тут за сорок!

— Если ты хочешь думать о национальной безопасности — хорошо, подумай в таком случае о национальной безопасности самого Китая.

— Об этом пусть думает президент Цзи.

— Вы похожи с ним, — сказал Иоанн, — вы мыслите одинаково, и я не понимаю, почему вам так трудно найти общий язык.

— Потому и трудно, — ответил вице-президент Дэвос, и очередной раунд переговоров окончился впустую.

Иоанн затемнил монитор компьютера, закрыл глаза, свёл руки вместе и принялся нервно теребить обручальное кольцо. За те пять лет, что он его носил — пять полных перелётов и редких домашних вечеров лет, прошедших с тех пор, как священник на Сицилии обручил их с Лорой, — Иоанн так и не привык к необычной тяжести этого невесомого на первый взгляд золотого кольца.

Особенно он ощущал эту тяжесть, оставаясь один, когда кольцо переставало служить дополнительным украшением к костюму и свидетельством его связи с самой красивой и лучшей из ныне живущих женщин. В редкие минуты одиночества, когда Иоанн забывал о грузе проблем на своих плечах… когда он переворачивал страницы старых книг в библиотеке Фарнборо или садился в своём кабинете перед компьютером и перечитывал «Бесконечную весну», его законченный, но так и не опубликованный шедевр…

Сил писать у него, конечно же, не оставалось. За последние пять лет он не написал ни одного нового текста, исключая надиктованные речи, рапорты, отчёты и доклады… Но всё равно каждый раз, когда его пальцы оказывались над клавиатурой, небольшое золотое кольцо на безымянном пальце левой руки тяжелело и напоминало…

«Ответственность, господи боже мой, как же это банально, — думал Иоанн. — Кольцо напоминает об ответственности перед женой, перед семьёй и дальше — перед народом, перед страной, перед королём и королевой, перед всем человечеством… Самое важное слово в словаре политика — “ответственность”, поэтому американцы не голосуют за неженатых, потому что если ты не носишь обручальное кольцо, то ты всё равно что кричишь: я не знаю, что такое “ответственность”! Я не познал любовь, я не выбрал свой путь в жизни, но при этом прошу вас вручить ваши жизни мне! Ха-ха! Вы можете клясться на Библии, но улыбки ваших детей и семейные фотографии скажут о вас больше, чем любая пафосная речь…

Интересно, среди тех, кого я хотел бы встретить, среди десятков моих молчаливых собеседников, рассказавших о себе оставшимися в истории делами и словами в древних текстах, среди мудрецов и воинов, сомневающихся и самоуверенных, таких же, как я, но совсем других… думал ли кто-то из них так же, как я? Принимал ли кто-нибудь это слово — “ответственность” — так близко к сердцу, как я?.. Есть ли разница между ответственностью перед своей семьёй и своим народом, своей страной, ради которой ты выигрываешь войну и убиваешь врагов — и ответственностью перед Богом, из-за которой ты пытаешься прожить жизнь правдиво и без вранья, и ответственностью перед ВСЕМ МИРОМ, который из-за твоих ошибок и глупости может пострадать и даже погибнуть… ВЕСЬ мир, ВСЕ люди, ВСЕ они — там, внизу, все эти люди со своими проблемами и головной болью, в счастье и горе, ВСЕ они могут погибнуть из-за того, что Я окажусь недостаточно умён, что Я буду слишком раздражён, что Я поддамся эмоциям и не услышу голос разума, не смогу с собой совладать…

Эта грань ответственности — что ты о ней скажешь, Карл Великий, завоеватель? Что ты о ней скажешь, император Константин, спаситель христианства? Что скажешь ты, Михаил Палеолог, обманщик и интриган, герой моего первого романа?.. А ты, Оттон Третий, Чудо мира?.. Или ты хочешь сказать, император Фридрих Второй Штауфен, философ? Константин Багрянородный, прости, ты твердишь о том, как мудро нужно управлять империей… А как управлять всем миром, всей этой сворой безумных шакалов, только и ждущих момента, чтобы загрызть друг друга?.. Что вы скажете о ТАКОЙ ответственности, великие римские императоры, чья мудрость состояла в том, чтобы содрать побольше налогов на содержание преторианской стражи и распределить легионы на границе, защищаясь от варваров? Ваша мудрость состояла в том, чтобы красиво погибнуть во славу потомков и остаться в истории — далёкими, вдохновляющими и непонятными…

Вот только вы мне понятны. Я понимаю вас, а вот вы понять меня не можете. Вы умирали за свою империю, а я обязан жить и спасать жизни тех, кто живёт в моей…»

Иоанн дёрнулся и открыл глаза. Ассистентка сидела в кресле напротив, делая вид, что читает что-то в проекционных очках. Иоанн знал, что она не читает, а наблюдает за ним — за тем, как он забавно бормочет какую-то чушь с закрытыми глазами. Наверное, она подозревает, что её начальник слегка не в себе. «Что правда, то правда, — подумал Иоанн, — ведь я говорю с людьми, жившими тысячу с лишним лет назад. Я совершенно спятил!»

Отдавая дань ответственности, о которой совершенно спятивший госсекретарь Форин-офиса и по совместительству и. о. министра иностранных дел ЕС безуспешно вопрошал глубину веков, Иоанн Н. Касидроу включил монитор и принялся читать обновлённые данные мониторинга Сети по Руанде.

Нам Туен проснулся около девяти часов утра. Он лежал на спине, вытянув руки и ноги, широко раскрыв глаза и глядя в потолок. В спальне было холодно, и он старался не двигаться, сохраняя тепло, оставшееся под одеялом. На белом потолке играли солнечные блики, и Нам Туен смотрел, как сетки света наползают одна на другую.

По улице проехала машина, и Нам Туен услышал, как колёса шуршат по гравию и тихо, как приручённый тигр, урчит мотор. В обычный день он не обратил бы на эти звуки внимания; никакой шум не мог помешать ему заснуть, разве что надоедливый гул навязчивых идей и туманных образов, иногда приходивших по ночам и напоминавших ему об островах Блонд и предательстве, подлом предательстве председателя Фань Куаня…

Но этот гул становился всё тише и приходил всё реже. В последнее время он и вовсе покинул его.

Нам Туен слушал своё дыхание. Он дышал глубоко, вдыхал много воздуха и медленно выпускал его из себя, словно тренировал лёгкие. Он слушал биение своего сердца, чёткое, как часы, и уверенное, как чемпион на ринге. Он помнил об искусственно выращенных и вживлённых сердечных клапанах и сосудах, что трудятся ради безупречной работы главного насоса организма.

Каждый удар сердца — и вдох, и кровь циркулирует по венам, и тихонько стучит пульс, и грудь вздымается и опускается. Если закрыть глаза, подумал Нам Туен, и долго не менять положение, то можно почувствовать, как вращается планета. Или даже не закрывать: наблюдая, как перемещаются, накладываясь друг на друга, световые сетки на потолке, можно представить, что солнечный свет крадётся по кромке Земли с востока на запад, поднимаясь из Тихого океана с приветствием Японии и долгим «прощай» Америке.