Но ни сам Рильке, ни его врачи и друзья не подозревали еще в эти месяцы, что жить ему оставалось немногим более полугода.

Болезнь оказалась лейкемией.

Конверт письма Рильке к Цветаевой

Это выяснилось слишком поздно, – впрочем, все равно лечение не могло принести никаких результатов. Пока еще болезнь определяли как заболевание нервного ствола, и пятидесятидвухлетний Рильке с трудом привыкал к чувству странной неподвижности, которую он все чаще в себе ощущал…

Между тем Цветаева самой себе поставила диагноз, объясняющий остроту ее уязвленности. Со своей неукротимой страстью к предельной откровенности она сообщит его через некоторое время и Рильке.

А пока, еще не оправившись, пишет письмо Пастернаку, путая и расстраивая его резкостью формулировок.

Она сравнивает Рильке с морем в Вандее – «холодным, шарахающимся, невидимым, нелюбящим, исполненным себя». Она говорит нарочито жестко, чтобы избавиться от иллюзий. Она хочет ввести в берега их с Борисом сладостные надежды на будущую встречу втроем.

Это вовсе не развенчание Рильке, наоборот, новое понимание его высоты. «Меня сбивает с толку, выбивает из стихов – вставший Nibelungenhort[16] – легко ли справиться? – пишет она Пастернаку – Ему не нужно. Мне больно… Он глубоко наклонился ко мне – может быть, глубже, чем… (неважно) – и что я почувствовала? его рост. Я его и раньше знала, теперь знаю его на себе».

Спустя три дня она все же решается снова написать Рильке.

Ей всегда легче пойти на риск разрыва, чем играть в недомолвки.

Письмо Рильке к Цветаевой

Но дальше она объяснит и другое – уже адресуясь к самому Рильке, – не менее важное, что поняла о себе самой в минувшие две недели:

Откуда было знать Рильке, не читавшему ни цветаевской лирики, ни «Поэмы Конца», что волевой голос и решительные интонации в письмах, пришедших к нему из Вандеи, принадлежат женщине с таким незащищенным сердцем! Что прекрасная поэзия всегда вызывала в ней сугубо личное отношение к творцу – и уж тем более, если он сам окликал ее живым сердечным словом.

об этом уже сказано было в ее «чешской» лирике. Там же прозвучала и ее самообороняющаяся мольба:

Всю свою жизнь Цветаева проживет с ощущением «нерастраты» страстей.

Она не винит в этом фортуну. Она догадывается, что еще больше дело в ней самой: протратить сокровищницу ее страстей, ее запасы нежности было невозможно. Но был и еще один залог «нерастраты» – в ее требовательной, слишком бескомпромиссной природе. Природе, целиком подчиненной ее дару, призванию, Всаднику на Красном Коне – счастливому сопернику всех ее любимых. «Ты же у лиры крепостной», – напишет она однажды Пастернаку – и она знает это по самой себе.

Связь «нерастраты» и призвания она понимала еще в молодые годы:

Ответное письмо Рильке на цветаевское от 3 июня замечательно.

С улыбкой старшего и знающего он принимает ее объяснения; почти невежливая прямота и резкости не смутили его ни на минуту.

Он не опровергает, но поправляет: «Перегруженность, ах, нет, Марина, свобода и легкость, и лишь непредвиденность (ты сама сознаешь это) и внезапность оклика! Я совершенно не был подготовлен к нему». Он снова называет другую причину: болезнь, физическую тяжесть, с которой не может справиться, – вот единственная реальная подоплека того, что причудилось Цветаевой как отстранение.

Рильке вкладывает в конверт свои фотографии и заканчивает письмо нежной просьбой: «Когда, вопреки “нехотению”, пришлешь ты мне свою – другую? Я не хотел бы отказываться от этой радости…»

Легко разделавшись с недоразумением, Рильке глубоко отозвался на главное. Это главное он понял с полуслова. Ничего не отметая и не опровергая, он присоединялся к ее размышлениям.