В нем нет ничего от светского остроумца и болтуна. Обилие друзей и знакомых не мешает осуществлению одной из важнейших потребностей его натуры – потребности действия. Неуемная энергия сочетается с абсолютным бескорыстием – и в результате он всегда добровольно тащит на себе груз самых разнообразных общественных должностей: от казначея русского Студенческого союза в Праге до председателя Евразийского клуба в Париже.

В какой бы период зрелой жизни Эфрона мы ни вгляделись – он всегда на службе той или иной благородной (в его глазах!) «идеи».

В московские студенческие годы – идет Первая мировая война – он уходит добровольцем в санитарный поезд, братом милосердия, несмотря на крайне слабое здоровье. В самые первые дни Гражданской войны он – в рядах Добровольческой армии. В Чехословакии руководит одним из студенческих союзов. Настойчивыми хлопотами и усилиями находит средства и налаживает издание серьезного (хоть и тонкого) журнала «Своими путями», осуществляя выпуск двенадцати интереснейших номеров. В Париже вся организационная сторона подготовки «Вёрст» – также дело его рук…

Лучше всего он чувствует себя, оказываясь в центре кипучей деятельности. Тяжелее всего переносит «тихие» периоды, когда приходится думать о заработке, устройстве на службу и бытовых проблемах.

Но сказать об Эфроне «деятельная натура» – еще не значит назвать главную пружину его личности. Самоотверженность в сочетании с одержимостью – вот еще одна характернейшая его черта. Чем больше требуется личных усилий и жертв, тем тверже он убежден в верности избранного пути. Его недостатки, как это часто случается, лишь продолжение его достоинств.

Ибо он торопился предложить свои силы, энергию и самоотречение, подчас не успевая вглядеться в смысл схватки, в которую он ввязался. Жажда действия опережала в нем осознание мотивов действия. Она явно сильнее его способности к трезвому анализу ситуации. Он доверчив – и политически недальновиден. А тянет его все время как раз к активному участию в политической борьбе.

Нет никаких сомнений в том, что совокупность этих свойств его личности достаточно рано была замечена и отмечена – где надо и кем надо. Не заметить фигуру Эфрона, вставшего во главе Евразийского клуба в Париже, было невозможно. Психологи и ловцы душ в самом авторитетном Учреждении Страны Советов ели свой хлеб не зря. И с момента его вхождения в евразийскую организацию личная судьба его – это становится ясно только теперь – была предрешена.

Но предрешена она тем самым и для Марины Цветаевой.

Пройдет не так уж много времени – и неодолимая сила Рока потащит ее за собой, как тело пленника тащил по земле кочевник, привязав его длинной веревкой к седлу своего коня.

Популярность евразийского движения нарастала в 1927–1928 годах в Париже со скоростью снежной лавины. Помещения, где проходили дискуссии и семинары, не могли вместить всех желающих, и раз от разу приходилось подыскивать все большие. Естественно, что правое и умеренное крыло эмигрантских идеологов все более открыто выказывало растущее недовольство и обеспокоенность. На евразийцев и евразийские идеи участились нападки со страниц разных изданий.

Между тем отвечать на них было негде. Неотлагаемо встала задача создания периодического печатного органа.

Решение об издании собственного еженедельника было принято Политбюро евразийской организации в июле 1928 года. Кредитовать издание, получившее название «Евразия», согласился английский миллионер Сполдинг, распропагандированный своим другом-евразийцем П. Н. Малевским-Малевичем (кстати, спортивные товары с фирменным знаком Сполдинга и сейчас еще можно встретить в Великобритании).

Для курирования «Евразии» создали «идеологическую тройку» в лице виднейших евразийцев: Савицкого, Трубецкого и Сувчинского. Несколько месяцев «тройка» занималась выработкой «основополагающих формулировок». По существу, это была сводка главных положений, к которым пришла к этому времени евразийская мысль.

Редакция расположилась под Парижем, в Кламаре. Там жили многие русские эмигранты, в их числе – Сувчинский. Он и стал главным лицом в редакции еженедельника.

Вскоре обнаружилось, что Петр Петрович ни с кем другим не намерен считаться. Равно как и с «основополагающими формулировками», созданными с таким тщанием. Способствовало этому то обстоятельство, что князь Трубецкой был постоянно в разъездах, а Савицкий жил в Чехословакии.

Еще на стадии подготовки первых номеров «Евразии» до Праги доходят известия о ревизионистских веяниях в редакции еженедельника. И за месяц до выхода первого номера встревоженный Савицкий едет в Кламар.

Он пришел в ужас, ознакомившись с подготовленными материалами. В передовице первого номера ни слова не говорилось об «идеократии», занимавшей виднейшее место в программе евразийцев, – то есть о руководящих религиозных, духовных началах общественной жизни. Зато сюда вклинились сомнительные формулировки о марксизме, который, оказывается, следовало лишь «расширить», чтобы использовать, а также о частной собственности, значимость которой подвергалась сомнению. Как раз этой осенью 1928 года парижская группа провела два совещания: одно посвященное оценке марксизма, другое – экономическим вопросам. Савицкий отчетливо уловил на том и другом настроения, которые он назвал позже «коммуноидальными». Кламарцы говорили не только о пользе «преображенного» марксизма, но и нечто совсем уж странное – о структуре советской экономики…

Петр Сувчинский

От конкретных вопросов и обсуждения взглядов и позиций Петр Петрович Сувчинский упорно и ловко уходил. И, наперекор очевидности, отрицал наличие серьезных разногласий в евразийской среде. «Евразийские тексты – не Священное Писание, чтобы нельзя было пересматривать их отдельные постулаты!» – повторял он Савицкому и другим оппонентам при каждом удобном случае. Несколько раз в конце октября – начале ноября того же 1928 года в Кламар приезжает еще один видный евразиец – профессор права Н. Н. Алексеев. Совсем недавно у кламарцев были с ним прекрасные личные отношения. Однако Алексеев солидаризируется с Савицким и также считает, что назрел кризис евразийской партии. Кламарцы на глазах превращаются в апологетов коммунизма!

Но высшего пика конфликт достигает, когда Савицкий знакомится с материалом, как бы только что поступившим для первого номера еженедельника.

Это «Приветствие Марины Цветаевой Маяковскому». Впоследствии Савицкий убежденно говорил о том, что материал этот нарочно ему был показан накануне отсылки в типографию, – дабы уже ничего нельзя было изменить.

«Приветствие» представляется Савицкому крайне двусмысленным. В его глазах это заявленная солидарность с поэтом – воинствующим атеистом. Причем в первом же номере нового издания!

Петр Николаевич пытается воззвать к Сувчинскому прямо на заседании редколлегии, где его ознакомили с цветаевским текстом. Но Петр Петрович куда-то очень спешит. И протест Савицкого повисает в воздухе.