мерцал вдалеке, как звездочка. И вот после захода солнца Анна в окружении своего стада садилась на влажную траву, на которую уже пала роса, и, глядя на эту звездочку, думала: «Хотела бы я знать, кто живет в этом замке. Может быть, там сейчас бал?» И при этой мысли у неё почему-то щемило сердце.

А замок принадлежал герцогу, и в нем жила Элисабет. Ей уже исполнилось двенадцать лет, она стала большой девочкой, и ей часто разрешали участвовать в развлечениях старших. В замке любили повеселиться, там всегда толпился народ, от гостей не было отбою, двор гудел от лая собак и ржания коней. Часто из ворот показывалась целая кавалькада: это знатные дамы и господа с целой свитой слуг и оруженосцев выезжали на соколиную охоту. В просторных залах целый день раздавались песни и смех, с утра и до ночи не смолкали оживленные беседы. В этих стенах никогда не бывало тихо. А по вечерам в большом рыцарском зале зажигались факелы, и тогда начинались танцы. Маленькой Лийсе иногда тоже позволяли потанцевать со старшими. Но в разгар веселья, устав от духоты и шума, она выходила на галерею подышать свежим воздухом; прохаживаясь по ней взад и вперед, Лийса устремляла взор в темноту, окутавшую долину. Завидев вдалеке мерцающую звездочку костра, которым Анна отпугивала диких зверей, девочка думала: «Хотела бы я знать, кто зажег костер на холме. Неужели кто-то спит возле него на голой земле?»

Наглядевшись, она возвращалась в большую залу и опять танцевала.

Элисабет жила в замке затворницей и проводила дни в его покоях, пропитанных запахами юфти, благовонных курений и свечного воска. На прогулку её выпускали, когда светило солнце, обыкновенно она играла в мячик в розовом саду или садилась с вышиванием под раскидистыми липами, которые росли во дворе замка. Кожа у Элисабет была как алебастр, сквозь неё просвечивали голубые жилки; руки тонкие и белые, как лепестки лилии, а золотые волосы струились вокруг стройного стана.

Анна стала смуглой от загара. Её натруженные руки сделались большими и шершавыми, плечи широкими, и она была очень рослой для своих лет.

Живя на пастбище, она привыкла в любую погоду оставаться под открытым небом. В разгар лета землю нещадно палило солнце: буйные ветры гуляли по равнине и продували её насквозь, а коли уж начинался дождь, то казалось, будто хляби небесные разверзлись над головой.

Со своего места Анна видела весь небосвод, перед её глазами вставало из моря солнце и закатывалось за горами. Ночью над нею сияли миллионы небесных звезд, а осенью, когда землю заливал белый свет месяца, не раз Анна провожала глазами долгий полет падучей звезды.

Поговорить ей было не с кем, потому что пастухи разбредались каждый со своим стадом на далекое расстояние, а на вечернем водопое возле колодца между ними часто начинались свары, и Анна отмалчивалась, чтобы ни с кем не ссориться. Сперва она еще пыталась разговаривать с овцами, но старые бараны только фыркали на неё, овцы в ответ блеяли, а ягнятки тоненько мемекали — ничего другого от них нельзя было добиться. Так Анна поневоле научилась молчать и молча наблюдать за небесными знамениями и переменами, происходившими на земле. Но стоило ей захотеть, и по взмаху её посоха к ней сбегались её беспокойные питомцы и окружали плотным кольцом. При виде неподвижно сидящей пастушки в ниспадающем темном плаще, устремившей взор к вечернему небу, все козы и овцы укладывались кружком у её ног и мирно засыпали.

Пять лет Анна пасла овец и коз на холмах, но, когда настала шестая весна, она больше не захотела там оставаться. Однажды вечером она, как всегда, повернувшись к горам, терпеливо ожидала, когда наверху в замке загорится знакомый огонек, который там всегда зажигали с наступлением темноты. Однако на этот раз все было темно.

Анна ждала несколько вечеров подряд, но звездочке так и не вспыхнула на горе.

И тут ей отчего-то стало тревожно на душе, и она страшно затосковала по младшей сестренке.

«Хоть и велик белый свет, небось я её уж как-нибудь да разыщу», — подумала Анна.

Она обулась, завязала тесемки на башмаках, простилась со всеми овцами и козами, с пастухами и пастушками и пустилась в путь к морскому берегу.

В гавани у причала стояло много кораблей, готовых к отплытию, но один корабль был всех лучше. Его только недавно построили, и он должен был отправиться в свое первое плавание. Мачты и реи на нем были сверху донизу унизаны разноцветными флажками, а нос корабля украшала резная фигура, изображавшая женщину с венком в руке. Корабль назывался «Триумф», и путь его лежал в далекую заморскую страну.

Анна подошла к капитану и спросила, не найдется ли для неё на корабле скромного местечка, потому что ей как раз надо попасть в далекую заморскую страну. Капитан был так счастлив, так доволен своим кораблем, ему было так радостно от праздничного веселья, что он рассмеялся и предложил:

— Что же! Если ты согласна быть за корабельную кошку, то я, пожалуй, могу тебя взять.

— Зовите меня как угодно, мне все равно, — ответила Анна. — Только возьмите на корабль!

И вот ей отвели местечко для спанья, и корабль, распустив паруса, поплыл по морю.

Волны так и плясали вокруг, и Анне казалось, будто они ей говорят:

— Мы понесем тебя качая, мы принесем тебя к сестре, мы знаем, где она живет.

Дул попутный ветер, и корабль плыл, как лебедь, разрезая волны.

Но внезапно наступил мертвый штиль, все замерло в грозном предчувствии, и вдруг разразилась буря. Да такая, словно все четыре ветра разом сорвались с цепей. Волны вздымались все выше и выше. Вот они стали высотою с дом, потом с церковную колокольню, они бурлили и пенились, между волн открывались бездонные пропасти, они швыряли «Триумф» вверх и вниз, и он плясал и крутился, точно щепка.

Все люди попадали и лежали на палубе, а когда через неё перекатывала волна, они оглашали воздух воплями ужаса.

Анна тоже была на палубе вместе со всеми, но она молчала.

— Неужели тебе не страшно? — спрашивали люди. — Разве ты не понимаешь, что пришла наша погибель?

— Я в это не верю, — отвечала Анна. — Я отправилась в путь, чтобы отыскать младшую сестричку, и верю, что Бог мне поможет её найти.

— Ну и чудачка! — говорили люди. — Ты погляди, что кругом творится!

Тут вдруг раздался такой грохот, словно корабль разламывался на тысячу кусков. Капитан приказал рубить самую большую мачту, а скоро и две остальные.