— Почему? — спросил Людовик. Де Куси с удивлением посмотрел на него, и он повторил: — Почему не всем?

— Ну довольно! — вдруг, словно почуяв своим женским чутьем опасность, вмешалась прелестная мадам де Куси. — Ах, мужчины, все бы им об одном толковать — им бы все только война и Бог, а хуже того — война и Бог, слитые воедино! Я вас спросила, хорош ли собой наш король, а вы вон до чего договорились. Какая тоска! Мессиры, ну расскажите же что-нибудь презабавное, вы же столько перевидали там у сарацин. Правду говорят, что женщины их прячут лица за шерстяными платками, даже в самую жуткую жару? И что мужчины берут себе по пятнадцать жен, и всех с собою на ночь кладут в одну постель? Ну же, мессиры: долг хозяина — угощать вином и мясом, долг гостей — отплатить занятным рассказом.

— Единственное, что я могу вам рассказать занятного , мадам, — сказал Людовик, обращая на щебечущую птичку тяжелый взор, — это поучительный пример из Библии, кою вы, как мне мнится, обходите вашим вниманием. Что угодно послушать вам: о том, как женщина должна чтить дом и гостя мужа своего, или о женских добродетелях, первой среди которых является послушание и скромность?

Мадам де Куси выпучила на него глаза, в миг перестав казаться Жуанвилю хорошенькой. Лицо ее исказилось гневом — всего на мгновение, но этого хватило, чтобы ее безвозвратно обезобразить. Жуанвиль бросил встревоженный взгляд на хозяина замка, но тот лишь хлопнул своими мясистыми ладонями по широко расставленным коленям и расхохотался.

— Так-то, дорогая супружница, получила? Вы не гневайтесь, мессир, не смотрите, что она из меня веревки вьет. Я, и верно, многое ей спускаю. Люблю чертовку! И не променял бы, вот вам крест, на пятнадцать сарацинских жен, закутанных в шерстяные покрывала.

— Добрый христианин даже самую дурную жену, данную ему Господом, не променяет и на тысячу чужих женщин, — отрывисто сказал Людовик, и де Куси захохотал еще громче, качая головой и утирая катящиеся слезы. Похоже, беседа с гостем доставляла ему истинное наслаждение.

— Да вы, я погляжу, даром что с юга, а окситанской заразе не поддались. Славно это, мессиры, скажу я вам! Очень славно!

— Ангерран, — вконец разгневанная (и, как все больше убеждался Жуанвиль, гнев совершенно ее не красил), мадам де Куси пнула мужа ножкой под столом. — Сколько раз говорить, чтоб не называл великое искусство трубадуров «окситанской заразой». По крайней мере при мне!

— Право слово, как хорошо, что ты мне напомнила. Эй, Арно! А ну выйди-ка и спой нам пару-тройку твоих виршей. А то как раз подадут жаркое.

Действительно, пришла пора смены блюд. Слуги унесли опустевшие миски (к которым Людовик не притронулся, и Жуанвиль, немного стыдясь перед ним своего голода, тоже), и заменили их новыми, полными мелко порубленного мяса, пряно пахнувшего луком, перцем и шафраном.

— Легкая прикуска перед олениной, господа. Не брезгуйте, — попросил сир де Куси, выуживая рукой из миски кусок пожирнее. — Славная крольчатина из моих собственных лесов. А про кроликов сира де Куси слава катится до самого Суассона, уж можете верить.

— Верим, — коротко сказал Людовик, по-прежнему не делая движения к столу. — Про ваших кроликов, сир де Куси, мы и вправду наслышаны.

Пока сменялись блюда, из-за дальнего края стола выбрался замковый менестрель. Был он высокий и тощий, как жердь, и ступал, выбрасывая ноги вперед, словно настоящая цапля. Костюм его был одновременно щеголеват и вульгарен: длинные фальшивые рукава блио спускались почти до колен, а когда певец ерзал на ларе, который по такому случаю притащили и поставили в центре зала, рукава эти волочились по не слишком чистому полу. Засаленную бархатную шапочку с обвислым пером менестрель кокетливо сдвинул набок. После чего забросил ногу на колено, упер в нее лютню — и запел, вытягивая шею и кидая томные взгляды на мадам Ангелину.

Слепую страсть, что в сердце входит,

Не вырвет коготь, не отхватит бритва

Льстеца, который ложью губит душу;

Такого вздуть бы суковатой веткой,

Но, прячась даже от родного брата,

Я счастлив, в сад сбежав или под крышу.

Спешу я мыслью к ней под крышу.

Куда, мне на беду, никто не входит,

Где в каждом я найду врага — не брата;

Я трепещу, словно у горла бритва,

Дрожу, как школьник, ждущий порки веткой,

Так я боюсь, что отравлю ей душу.

Пускай она лишь плоть — не душу

Отдаст, меня пустив к себе под крышу!

Слепую страсть, что в сердце входит,

Не вырвет коготь, не отхватит бритва

Льстеца, который ложью губит душу;

Такого вздуть бы суковатой веткой,

Но, прячась даже от родного брата,

Я счастлив, в сад сбежав или под крышу.

Спешу я мыслью к ней под крышу.

Куда, мне на беду, никто не входит,

Где в каждом я найду врага — не брата;

Я трепещу, словно у горла бритва,

Дрожу, как школьник, ждущий порки веткой,

Так я боюсь, что отравлю ей душу.

Пускай она лишь плоть — не душу

Отдаст, меня пустив к себе под крышу![1]

— Что это такое? — в изумлении спросил Людовик, отвернувшись от певца и переведя взгляд с сира де Куси на его жену.

Мадам де Куси свела брови. Сир де Куси снова хлопнул по колену.

— Ну! А я говорил!

— Это великая песнь любви знаменитейшего трубадура Арнаута Даниэля, — надменно изрекла мадам де Куси. Похоже, кредит ее благосклонности к заезжим рыцарям исчерпался до конца. — Наш верный Арно — его прямой потомок и духовный наследник…

— Ага. А заодно потомок и наследник святого Павла, — вставил сир де Куси, но супруга не удостоила его колкость вниманием.

— …посему развеивает нашу скуку виртуозным исполнением этих величественных секстин. Не правда ли, — горящие очи мадам де Куси обратились на Жуанвиля, в котором она женским чутьем распознала менее черствое, чем у его неотесанного спутника, сердце, — не правда ли, это восхитительно?

— Что восхитительно? Я ни слова понять не могу, кроме того, что там было что-то непристойное, про «плоть отдать, не душу», — в недоумении сказал Людовик.

Менестрель между делом продолжал петь, нимало не смущаясь тем, что его не слушают: свита де Куси отдавала крольчатине явное предпочтение перед поэзией и оказывала ей заметно больше почестей и внимания. Сам де Куси смотрел на Людовика уже просто в каком-то восторге.

— И я о том же говорю! — завопил он. — Я тебе говорю, Ангелина, какой-то смысл в этой белиберде только ты одна да твой менестрелишка находите. А хотя он, право слово, больше бы нашел, сумей он забраться тебе под юбку, как с самой осени мечтает. Да только хрен!