― А мне ничего не нужно, ― заявила она, ― у вас будет не две, а три комнаты.

― Но где будешь жить ты? ― спросил удивленный Ваня.

― А я хочу подохнуть на мостовой! ― закричала она.

Тут он не выдержал:

― Хватит! Никаких обменов не будет. Мне не нужны твои жертвы.

Больше мы к вопросу о совместной жизни не возвращались. Но, Боже мой, сколько сил и здоровья унесла у Вани ее истерия! Вскоре она поменяла свою большую площадь на меньшую и поселилась недалеко от нас, в Сивцевом Вражке. Как-то она простудилась, и Ваня послал ей в помощь Соню. Та сидела около нее, подавала еду, воду, а в свободное время читала вслух. Вечером ее навестил Ваня и был очень удивлен, с каким раздражением она набросилась на него «за эту помощь».

― Она мне мешает, все книжки читает.

Свою московскую комнату втайне от нас осенью 1952-го A.B. обменяла на отдельную однокомнатную квартиру в сорока километрах от Москвы, на станции «Зеленоградская». Для нас это обернулось тяжелым испытанием. Она требовала, чтобы каждый выходной мы ее посещали, причем вместе с детьми. Володе было семь лет, Наташе пять. В поездах царила жуткая теснота. Возвращаться, как правило, приходилось в тамбурах, в вагон войти уже было невозможно. Чтобы не задавили детей, держали их всю дорогу на руках. Как-то осенью пятьдесят третьего заметили, как тяжело она дышит. На предложение переехать на зиму к нам, она ответила категорическим отказом, т.к. завела козу. Решили нанять для жизни с ней какую-нибудь женщину ― не согласилась. Тогда тайно договорились с соседкой, работавшей в Москве, что она будет следить за ней и сообщать по телефону о ее самочувствии. И вот однажды, в январе 1954 года, раздался звонок ко мне на работу. Взволнованная соседка сообщила, что A. B. никого к себе не пускает, но громко стонет и порой кричит так, что слышно на улице. Что было делать? Я схватила первое попавшееся такси и помчалась в Зеленоградскую. Шофер помог вырвать щеколду. Она хватает ртом воздух и показывает рукой на сердце. Забили заднее сидение вещами так, что получилось оно широким и ровным, и прямо на перине перенесли туда Александру Васильевну. Помчались в Москву. Проезжая мимо больницы Склифосовского, предложила заехать туда.

― Что, в больницу хочешь меня сплавить? ― зло ответила она.

И я отвезла ее к нам домой. Вызвала врача ― инфаркт. Три недели она пролежала у нас, упорно отказываясь от помощи Мавры Петровны и принимая ее только от Вани и от меня, из-за чего я вынуждена была взять отпуск. Затем стала требовать, чтобы ее поместили в больницу. Определили ее в филиал Боткинской. Скоро ее состояние улучшилось, но четвертого февраля, вскоре после нашего ухода и врачебного осмотра она вдруг захрипела и скончалась.

Последняя ее ночь на земле, накануне похорон, стала для нас кошмаром. Было двенадцать часов ночи, когда Сережа вдруг вскочил, закричал и стал буквально лезть на стену, бегать по мебели, тянуться куда-то вверх, крича о зеленых и черных точках в глазах, называя их «чертиками». Мы решили, что это смерть бабушки так отразилась на психике мальчика. Вызвали районного психиатра, та приехала быстро, несмотря на то, что была уже полночь, и наблюдала за Сережей почти до рассвета. Потом приехал городской психиатр. Доктора пришли к заключению, что необходима госпитализация мальчика. Ушли, оставив направление. В шесть часов утра я позвонила своей школьной подруге Елене Чомовой, которая работала в «кремлевке». Та немедленно примчалась. Осмотрела мальчика.

― Дай медицинскую энциклопедию.

― У нас только «Большая».

― Хорошо, дай ее.

Взяла, что-то прочитала и сказала:

― Он отравился атропином, все пройдет, а недели две будет почти слепым, пусть лежит с повязкой на глазах.

Мы сразу поверили в ее диагноз.

Вызвали к Сереже Лену, а сами отправились на похороны Александры Васильевны. Поздно вечером Ваня залез в ящик письменного стола, отведенный для книг и бумаг Сережи, и обнаружил дневник, из которого узнал, что некая Валя продолжает сидеть за партой вместе с другим мальчиком, что это невыносимо, и поэтому он решил выпить ту светлую жидкость, что ему дал мужчина в поезде. Мужчина сказал Сереже: «Когда тебе, мальчик, станет совсем тяжело, ― выпей этот пузырек, и тебе сразу станет легко».

На другой день Сережу навестила районный психиатр, возмутилась, что мальчика не отвезли в больницу.

― У нас есть подтверждение, что все произошло от отравления атропином, ― сказал Ваня.

― Но этот факт тоже говорит о помешательстве, ― настаивала психиатр.

― Мы не будем внушать сыну, что он ненормальный. Когда пройдет слепота, он вернется в школу.

Сережа, конечно, не слышал этой перепалки, лежал с повязкой на глазах в другой комнате. Врач ушла, а мы с ужасом вспоминали слова Чомовой о том, что если бы атропина было чуть больше, смерть была бы неизбежна.

Однажды в нашем доме появилась и «роковая героиня». Детский голосок по телефону попросил позвать к телефону Сережу. Я сказала, что он болен, и попросила приехать. По Сережиному волнению я догадалась, что это «она»! Пришла толстенькая девочка, в платье с большими пятнами пота под мышками, и разило от нее за версту. Посидела, похихикала и вскоре удалилась. Это была девочка из поселка «Пионерская», где мы жили на даче.[91]

Вскоре после смерти Александры Васильевны мы обнаружили сберегательную книжку ― на ней лежало тридцать шесть тысяч рублей. За все те годы, что мы помогали ей и Василию Ивановичу деньгами, она из этой помощи не потратила ни копейки.

Смерть Сталина потрясла всех, кто верил ему, кто оказался в плену «культа личности». Стыдно вспомнить, но и я отдала дань этому чувству, когда, выступая на митинге сотрудников Министерства кинематографии, горячо заявила «о счастье, дарованном нам, жить в эпоху Сталина», которому все мы обязаны успехами в строительстве социализма, в укреплении такого государства, которое сумело победить страшного врага ― фашизм!..

Когда останки Сталина были перевезены в Колонный зал, буквально вся Москва двинулась туца. Я тоже возглавила нашу маленькую колонну сотрудников главка научно-популярных фильмов (мы тогда работали на Палихе, вблизи Новослободской). Движение транспорта было приостановлено. Почти бегом добрались до Садового кольца, откуда думали попасть в центр города. Но не тут-то было! Огромный вал народа катился по Садовому. Улица Горького была закрыта. Ринулись налево. Только через улицу Кирова удалось добраться до площади Дзержинского. Здесь оказались в такой давке, что поняли: попасть на площадь Свердлова едва ли удастся. Никем не руководимые, неорганизованные толпы народа буквально текли с каждой улицы, из каждого переулка, и все стремились вниз, к Театральному проезду. Раздавались плач и крики людей, сжатых в этой толпе. «А что же будет там, у Большого театра, куца толпы шли с Петровки и Неглинной?» ― подумала я и предложила своим товарищам вернуться, «пока не поздно». Все, не раздумывая, со мной согласились, и мы стали пробираться обратно. Это было не так просто, но все же нам удалось добраться до метро «Кировская», и мы благополучно уехали по домам. А потом стало известно: свыше шестисот человек были задавлены в этот день и в день похорон Сталина. Одна наша женщина из Бирюлева потеряла двадцатипятилетнего сына, хотя это был крупный, здоровый и сильный мужик...