Кажется, ничего не забыл.

Ах да, еще футляр!..

Фриний вспомнил о нем со смешанным чувством досады и стыда. Подобное чувство испытывают, повстречав давнюю любовницу, расставание с которой было бурным, неприятным, полным взаимных упреков и горечи. О футляре он не вспоминал уже несколько лет. Хотя тот обычно стоял в углу — рядом с невысокой этажеркой для свитков, которой Фриний пользовался довольно часто — чародей давно уже воспринимал футляр как неотъемлемую часть своей комнаты, ничего не значащую и неважную.

Последний раз было это года четыре назад, что ли?.. — футляр обнаружил любопытный Кирхатт. Вообще-то, по негласным законам эрхастрии, проявлять чрезмерный интерес к тому, что находится в комнатах других чародеев, было не принято, но Кирхатт всегда оставался Кирхаттом. Он спросил: «Можно?» — и дождавшись утвердительного кивка, вынул и развернул рисунки.

— Чтоб мне проторговаться до последнего «плавника»! Откуда это у тебя?

— Мои, — скупо ответил Фриний. — Я когда-то, еще до сэхлии, рисовал.

— В монастыре, что ль? И монахи тебе позволяли? А чего ж потом забросил?

— Как обычно. — Он пожал плечами. — Времени не хватало. Учеба, учеба и еще раз учеба. Сам знаешь.

— А потом, после посвящения? Ты даже не пытался, да? Боялся, что не получится?

— Слушай, Купчина… — Кирхатт поднял руки:

— Ладно, ладно. Намек ясен, гашу факел своего красноречия. Но если хочешь знать…

— Не хочу. Потому что знаю. Ты скажешь, что нужно развивать сильные стороны, что нельзя выбрасывать талант на помойку.

— Именно.

— Ну так я и не выбрасываю. Видишь, в футляре храню.

На том разговор и закончился — и с тех пор до сегодняшнего дня Фриний футляра не открывал. Не было необходимости. К тому же, глядя на собственные рисунки, он всегда чувствовал упомянутые выше досаду и стыд, и еще некое смятение, как от невыполненного обещания. Но сегодня, отчасти из-за ожидаемых перемен, а еще — чтобы переступить через собственное нежелание, он достал свернутые в трубку листы. Дунул и встряхнул, освобождая от пыли, потом принялся разворачивать их, один за другим. Рисунки просматривал не торопясь; странно, оказывается, о многих он совершенно забыл, когда и где они были нарисованы. Некоторые теперь казались неуклюжими, чересчур загроможденными деталями, другие, наоборот, излишне схематичными.

Он просматривал их один за другим, снимая, как листы с капусты. Но до сердцевины — помятого, когда-то подмоченного листа — так и не добрался. Не успел.

— Ну что? — Тойра, как всегда, был стремителен и безусловен. — Ты уже собрал вещи? А-а, рисунки разглядываешь… Там были вполне удачные, помнится. Ладно, их можно и потом просмотреть, а нам бы надо в путь-дорогу. Ты ведь, наверно, еще попрощаться не успел со своими приятелями. Ну так чего ждешь? Я сам сложу их в футляр — и заодно полюбуюсь, а ты иди. Жду тебя здесь.

«Успел», — подумал Тойра. (Фриний во сне снова «слышит» его мысли, но по-прежнему не видит лица, ибо смотрит на учителя как бы со спины, всё время — со спины.)

«Успел, — он подразумевал и случай с рисунками, и вообще сегодняшний день. — Очень надеюсь, что мне за это не нужно хвалить Сатьякал, что это случилось не благодаря им…»

Невесело усмехнувшись нехитрому каламбуру, Тойра принялся упаковывать рисунки обратно в футляр.

* * *

На подступах к Старому Клыку им еще не раз пришлось остановиться — и не только из-за неуемного любопытства конопатой. На Ярмарочном холме и вдоль дороги, соединявшей его с Западными воротами города, расплескалось торжищное половодье. Как и во время половодья взаправдашнего, нанесло сюда вдоволь всякого мусора: и нищих, и прокаженных, и умалишенных — чистый паноптикум, как выразился скорый на ученое слово господин Туллэк! Все эти Гугни Безбровые и Полусвятые Австурии не хуже ухватистых купцов сражались между собой за местечко повыгоднее, чтобы можно было, сидючи у обочины, цапать за рукава и штанины проходящих мимо: «пода-айте на пропитание!» Здесь же, вдоль дороги, сноровисто разводили костры из чего попало: сучьев, ветоши, уворованных с полей страшиловых крестовин, даже из подсохших коровьих лепешек. Осенний ветер трепал дымы, прижимал их к земле; повсеместно стоял терпкий горьковатый запах и ровный, лишь иногда взрывающийся скандалами гул.

Пробираться через густой поток человеческих тел было трудно, несмотря на то что Гвоздь и компания двигались в том же направлении, куда и многие другие. Кроме собственно нищих, в толпе шныряли многочисленные торговцы горячими колбасками, пивом, священными чешуйками Змеи, священными перьями Цапли и священными какашками Крота. Последние расходились особенно бойко, поскольку, как узнал Гвоздь из зазывальных криков продавца, находили широкое применение в народной медицине, в том числе и как средство для приема внутрь.

Хватало здесь и разнообразных знахарей, целителей, гадалок и зубодеров. Не рассчитывая только на голос, некоторые из них ходили с досочками, где был изображен их товар или профиль деятельности. Встречались и грамотеи, которые дополняли рисунки фразами вроде: «Снемаю Порччу», — и даже подписью умельца: «Ранд Алтор».

Другие мастера, наоборот, деятельность свою старались не афишировать; о них узнавали по ее результатам. В какой-то момент, например, обнаружилось, что у отвлекшегося господина Туллэка буквально изо рта стянули недогрызенный леденец, а Гвоздь лишь благодаря некоторым прежним навыкам смог вовремя распознать «щипача» и так сохранил на поясе кошелек.

У ворот Старого Клыка натиск людской толпы усилился: многие хотели попасть в город, да не многие могли.

Городской совет специально повысил плату за вход, чтобы хоть частично оградить добропорядочных горожан от ворья, мошенников и нищих.

— Очень надеюсь, что мы сегодня же повидаемся с вашим Смутным, — проворчал Гвоздь, лишившись нескольких серебряных «очей». — Деньги-то мне графинька выдала, но если нам придется каждый день сюда наведываться, я скоро составлю компанию тем парням в рванине, что сидели вдоль дороги. А нынче, между нами говоря, не сезон, чтобы побираться: закончится Собор, грянут холода…

— Не нойте и не прибедняйтесь, — отмахнулся врачеватель. — Вы — в роли нищего?.. Не могу себе представить!..

— Благодарю, — шутовски раскланялся Гвоздь.

— …Вот горланить похабные куплетики — другое дело. Кстати, это не ваши приятели там выступают?

На небольшой площади, до отказа набитой зеваками, выступала группа бродячих актеров. Одетые в нарочито пестрые, нелепые костюмы, с прическами одна причудливее другой, они под хохот и свист толпы разыгрывали какую-то сценку, кажется из жизни городского толстосума. Персонажи были узнаваемы даже издалека — благодаря преувеличенному гребню (Настоятель монастыря Акулы) у одного и громадному кошельку (Купец), болтавшемуся почему-то между ног, у другого. Актриса же, судя по всему, играла неверную Женушку Купца, которая, пока супруг пребывал в отъезде и набивал свою прохудившуюся мошну, замаливала грехи с Настоятелем.