Ф. Брэдли. Явление и реальность[76]

Надо признать, что я начал слушать его с внутренним сопротивлением или, по крайней мере, с предубеждением. Земля, конечно же, была лишь давно остывшим шаром, огромным комом грязи без признаков жизни. Как могла она быть живой в любом из возможных смыслов этого слова?

Однако постепенно, по мере того как О’Мэлли продолжал говорить на той крыше, среди прокопченных труб старого Лондона, меня все полнее начало охватывать ощущение иной реальности — новой, странной и прекрасной, слишком могучей, чтобы спокойно улечься в сознании. Смеяться больше не хотелось. На мир вдруг снизошла новая красота, словно настал прекрасный рассвет. И осеннее небо над нами, щедро усеянное звездами, опустилось к нам ниже, осыпав золотом и сиянием скучные коридоры моего житья-бытья. Даже стол в страховой конторе в Корхилле, где я служил, положительно заблистал под стать алтарю или даже трону.

Поразительная красота и масштабность теории Фехнера зажгли все вокруг своим светом; она была величественна и в то же время проста. Хотя в словах ирландца заключался, конечно, лишь ее отблеск — собственно, это была смесь лекции профессора Джеймса и мыслей доктора Шталя, сильно приправленная манерой изложения Теренса О’Мэлли, — но сама по себе она заронила мне в душу настолько действенные образы, что божественный смысл открывается и по сей день в самых обычных вещах. Горы, моря, просторы полей и лесов — все я теперь воспринимаю с удивлением, восторгом и благоговейным трепетом, неведомым прежде. Цветы, дождь, ветер, даже лондонский туман обрели для меня новый смысл.

Я не понимал прежде, что сами размеры нашей планеты могли помешать увидеть ее в истинном свете, ее масса не дала зародиться в сознании мысли о том, что она может быть в каком-либо смысле живой. Наделенный нашей способностью к рассуждениям микроб мог бы таким же образом отрицать возможность жизни у слона, в теле которого он находится, а какой-нибудь атом-резонер на основании своих ощущений пришел бы к твердому убеждению, что чудище, в чьей плоти он обитает, есть «небесное тело» мертвой, инертной материи, — и в том, и в другом случае размеры «мира» заслонили бы понимание проявлений жизни.

Причем Фехнер, как представляется, был отнюдь не праздным мечтателем, забавы ради развившим некий поэтический образ. Профессор физики Лейпцигского университета, он нашел время на разработку своей теории, хотя выполнял множество работ по электрохимии, а большинство его исследований по гальванизму стали классическими. Вклад Фехнера в развитие философии также весьма значителен. Среди прочих трудов классическая книга по теории строения атома, четыре тома с множеством математических выкладок и результатов экспериментов по «психофизике», как он ее называл (многие считают, что в первом из них Фехнер практически заложил основы современной научной психологии); книга об эволюции органического мира и две работы по экспериментальной эстетике, в которых, по авторитетному мнению ученых, высказываются самые фундаментальные принципы новой науки. Когда он умер, весь Лейпциг оплакивал его смерть, ибо он являл собой идеал немецкого ученого — столь же оригинально и дерзко мыслящего, сколь скромен и щедр был он в повседневной жизни, трудолюбивый раб истины и обретенья знаний… Его разум был одним из таких, в высшей степени организованных, перекрестков истины, куда лишь изредка добираются дети рода человеческого, но откуда все делается одинаково доступным и все можно рассмотреть с верной перспективы. Буквально все способности достигли в этом человеке наивысшего развития без видимого ущерба друг для друга: наитерпеливейший наблюдатель, талантливейший математик, проницательный аналитик, он в то же время был способен к самому тонкому сопереживанию и человеческому участию. Поистине, это был философ в самом великом смысле.

— Да, — негромко сказал О’Мэлли мне на ухо, когда мы сидели, прислонившись к печным трубам, и смотрели, как кольца дыма поднимаются к звездам, — и теории этого человека полностью завладели стариной Шталем, выведя его из равновесия. Признаться, мне не удалось до конца разобраться в характере доктора. У него, верно, аналитический аппарат и воображение малость смешались в голове, ведь он то порицал меня за то, что я сомневаюсь и задаю «недоверчивые вопросы», то вдруг, когда я давал волю своему полету воображения, изливал на меня сарказм. Он никогда не открывался до конца, и мне оставалось лишь строить догадки, отчего ему вдруг стало настолько неуютно у себя в клинике, что пришлось оттуда уйти. Поистине, он был птицей редкого полета. Но как бы я ни целился — попасть мне в него не удавалось, все мимо. Он же непрестанно меня подогревал: то побуждал меня сблизиться с моим русским, повествуя о космических сущностях, о своих пралюдях, чтобы понаблюдать за моим разрушением, то, не проходило и часа, предпринимал всяческие усилия, дабы защитить мой рассудок.

Смех Теренса огласил окрестные крыши.

— В результате, — добавил он, запрокинув лицо к звездам, будто обращался к небесам, а не ко мне, — он подтолкнул меня к величайшему из испытанных мною приключений. И я действительно верю, что в моменты беспамятства — вернее, полубеспамятства — я покидал свое тело, унесенный наподобие Моисея — или то был Иов? а может Павел? — на третье небо, где мне удалось коснуться чудесной реальности, которая поистине сделала меня непередаваемо счастливым.

— Ну, а что же Фехнер и его великая идея? — вернул я его к предмету нашего разговора.

Он бросил сигарету вниз, на задний двор, прилегавший к парку, проследив взглядом огненный зигзаг.

— Вкратце можно сказать так: не только земля, но вся Вселенная, на всех возможных диапазонах и длинах волн, повсюду живая и обладающая сознанием. Он принимает духовное проявление за закон Природы, а не за исключение. У профессоров философии нет воображения. Фехнер возвышается над ними. Он не боялся отпускать воображение в полет. Наградой ему были открытия, и, — он присвистнул, — еще какие открытия!

— На которые современные ученые даже не находят нужным откликаться?

— А, — рассмеялся он в ответ, — эти напыщенные интеллектуалы, с их ограниченными представлениями, атрофированным воображением и витиеватыми аргументами? Может, и так! Но во вселенной Фехнера есть место самым разным духовным существам, находящимся меж человеком и Богом. У огромных тел сознание развито гораздо больше. Он страстно верит в душу Земли, считает ее нашим ангелом-хранителем, мы вполне можем молиться Земле, как молятся святым. Земля — объединяющее, коллективное сознание. Мы на Земле подобно зыби на поверхности океана. Растем из почвы, как листва на деревьях. Иногда мы расширяем рамки своей жизни и понимаем, что являемся частью общего сознания, но чаще остаемся отъединенными, носителями индивидуального сознания, и только. Моменты единения с космическим сознанием весьма редки. Они наступают в любви, иногда приходят во время страдания, при восприятии музыки, но чаще всего — при созерцании красоты пейзажа, природы! Люди слишком мелочны, суетны, эгоистичны, они привыкли цепляться за свою драгоценную индивидуальность.